Проблема была такова: заводская продукция затоваривалась, и держателям акций предстояло решить: снизить ли цены и тем самым расширить рынок или же сократить производство. Ответ был ясен: надо свернуть производство и, сохранив прежний уровень дивидендов, выжидать, пока не повысится спрос. Сказано — сделано. Распоряжение было отдано, машины замерли, и замерли люди у машин. Треть завода остановилась, и лишние были уволены. Скопление черных жуков исчезло с заводских задворок. Проблема была решена, Лючио — да, именно он — оказался среди уволенных.
Шестьдесят восемь рабочих, получили в то утро уведомление. Не было ни протестов, ни демонстраций, ни гневных возгласов. Все шестьдесят восемь словно заранее знали, что им уготовано. Быть может, еще в утробе матери питавшие их сосуды нашептывали им эту песню: «Лишат тебя работы, прогонят тебя от машины, оставят тебя без хлеба насущного!»
Сверкающей пустыней казался в то утро город. Всю неделю, шел снег — скучный, белесый. Но сейчас он засиял под лучами солнца. Каждая снежинка ожила, засверкала. Узкие крутые улочки безжалостным своим сиянием разили как стрелы.
Холодна, холодна, холодна немилосердная кровь отца твоего!
В Лючио боролись два стремления: одно — поскорее разыскать своего друга — кошку; другое, столь же сильное, — избавиться от невыносимого напряжения, расслабиться, упасть, чтобы его унесло, как уносит воды реки.
Лючио кое-как удалось доплестись до кабачка.
Там ему вновь повстречался тот самый нищий старик, что называл себя богом. Он выскочил из-за вращающейся стеклянной двери, одной рукой прижимая к груди пивные бутылки — в кабачке их не приняли, потому что пиво было куплено в другом месте.
— Бурьян, сорняки, — бормотал он угрюмо. — Ядовитые сорняки!
Он показал свободной рукою на юго-восток.
— Дождись солнца. Оно встает прямо с кладбища.
Плевок его просверкал в зловещем сиянии утра.
— Я сжимаю кулак — это кулак господа бога.
Тут он заметил Лючио и спросил:
— Откуда ты взялся?
— С завода, — еле слышно ответил Лючио.
Налитые кровью глаза вспыхнули еще яростней.
— Завод, завод! — застонал незнакомец.
Он топнул, и из-под его маленького черного башмака, заклеенного пластырем и заткнутого бумагой, брызнул мокрый снег.
Потом он погрозил кулаком дымовым трубам, злобно вонзившимся в небо.
— Алчность и тупость! — выкрикнул он. — Вот две перекладины креста, на котором меня распяли!
Грохоча и разбрызгивая слякоть, пронесся грузовик с железом.
При виде его лицо старика перекосилось от бешенства.