Я сидел на дороге, впереди был целый день с какими-то делами, но живая вода Халифалы заставила забыть их. Я просто сидел и смотрел на Шушу. И тут, как в сказке, из-за поворота вышел неспешным дорожным шагом конный караван. Три человека ехали куда-то в горы по своим делам. Люди и лошади были покрыты пылью, но ни в посадке всадников, ни в шаге их коней не было усталости. Если бы вода Халифалы не вселила в меня отчаянную уверенность в том, что в этот день должны сбываться все желания, я не осмелился бы прервать путь этому каравану. Я осмелился. Старик, ехавший впереди, долго не отвечал мне, оценивая меня и стараясь понять, что же нужно нездешнему горожанину, внезапно возникшему на горной дороге. Когда понял — слез с седла и дал мне повод. А увидев, что сел я правильно — с левой ноги — и посадка моя правильная, и правое стремя — оно было узкое, носок четко почувствовал его, — поймал, не глядя, он улыбнулся, добродушно и снисходительно, снял переметные вьюки с лошади и дал свою плеть.
Я не посмел коснуться ею лошади. Я лишь отвел руку с плетью так, чтобы ее увидел косящий взгляд лошади и чуть тронул шенкелями. И она пошла — с места — радостным, легким галопом. Кобылка была молодая, ей, верно, наскучил размеренный трудовой шаг. Она звонко ставила копыто на щебень дороги, слегка закидывая голову.
Где-то там, далеко, стояла неподвижная Шуша на неподвижной земле. В небе стояли облака и птицы, которые могли быть лишь орлами. Было только движение дороги, захватываемой тонкими копытами, косящий фиолетовый глаз лошади да безграничное ощущение нечаянного счастья. Оно не остыло во мне и потом, когда я отдал повод старику. Его спутники — видимо, внуки — окружили нас. Разговор был обычный, дорожный: кто я? откуда? сколько мне лет? зачем приехал в Шушу? Я отвечал — и сколько мне лет, и откуда я — обстоятельно, подробно, видя, что старику это нужно для чего-то, мне непонятного.
— Это хорошо, — сказал старик напоследок, уже укладывая вьюки поперек седла. — Это хорошо, что я тебя встретил. А то бы ты так и не понял, что такое Шуша... Я там родился.
И он ткнул плетью в небо, где стояли стены города.
На Джидыр-Дюзю было безлюдно. Над полем гулял ветер. Он пригибал давно уже позабывшую нетерпение копыт траву и начисто вылизывал гладкие ступени, ведущие к обелиску с короткой мемориальной надписью: «Молла Панах Вагиф, 1717—1797».
Вагиф был старше Шуши на тридцать три года. Он пришел сюда не за почестями, не за богатством, не за славой. Он открыл школу, первую школу в городе, которому шел лишь девятый год. Он учил детей и слагал стихи. О любви, о горах, о птицах, летящих в неведомые земли. Вагиф продолжал учить детей и слагать стихи и тогда, когда владетель города Ибрагим-хан, узнав о мудрости приезжего поэта, сделал его своим визирем. Он оставался поэтом и тогда, когда 85-тысячное войско владыки Ирана Ага-Мухаммед-хана подошло к Шуше. Город и войско хана разделяла пропасть — та самая, которой обрывается Джидыр-Дюзю. Поэт стоял на крепостной стене. К нему подвели с завязанными глазами парламентера. Ультиматум о сдаче кончался стихотворными строками: