который каждый вечер разжигал мангал, открывал несколько бутылок сливовицы
и приглашал соседей и прохожих насладиться гостеприимством своей террасы.
Процветали Гойко, черногорец, поставлявший рыбу и кальмаров к праздничному
столу, и Владо – македонец – певец непонятных, но оттого не менее прекрасных
арий. Рассказывая свои бесконечные истории, процветал Левингер, боснийский
аптекарь, еврей, бывший санитар антифашистского партизанского отряда. Иногда
Панто, серб, которого когда-то выгнали из флота, брал в руки аккордеон, все мы
пели, и за второй бутылкой сливовицы мы братались нежностью
уменьшительных: Ольгица, Станица, Гойкица, Владица, Пантица. Мы понимали
друг друга благодаря нашему вавилонскому винегрету из итальянского,
немецкого, испанского, французского и сербо-хорватского.
- Главное, это что мы понимаем друг друга, - говорили мне. И повторяли: -
В Югославии мы все друг друга понимаем.
Тшибили, салуд, прозит, салуте, санти.
В течении многих лет Малы Лосины был моим тайным раем, был пока не
произошло что-то непоправимое, пока не возникло какое-то странное
предчуствие, чего никто из моих друзей не смог мне объяснить, но это особенно
замечалось в перемене настроения или молчании, когда речь заходила об истории
страны.
Когда дикость сербского национализма вытащила из музеев обмундирование
«четника» и дикость национализма хорватского облачилась в «усташа», остров не
остался в стороне от конфликта.
Ольга закрыла двери своего сердца для фламенко и двери своего пансиона для
всех, кто не хорват. Один из наступивших дней застал Панто марширующим в
одиночку по улицам Арататоре, неся с собой сербский флаг и старую ненависть,
смешанную с алкоголем. Веселый полуграмотный парень, еще недавно игравший
на аккордеоне, повторял теперь бредовые речи, присущие всем на свете
националистам и в которых особенно нападал на еврея Левингера, обвиняя его в
том что тот – босниец, и поэтому является исламским фундаменталистом. Стан
уехал в Любляну и от его красивого дома остались только фотографии,
изувеченные ножницами отчаяния. Гойко и Владо тоже покинули остров,
запуганные Панто, который пытался заставить их составить ему кампанию в его
грустном параде во имя великой Сербии и Ольгой, увидевшей в них
православную угрозу для своей великой католической Хорватии.
Левингер перед самой сербской осадой переехал в Сараево. Оттуда он написал
мне исполненное боли письмо: «нам не хватило по крайней мере двух поколений,
чтобы освободиться от рака национализма, единственным симптомом которого
является ненависть».
Каждый раз, когда я вижу на карте пятнышко Малы Лосины, я знаю, что остров