Председателем, как не отнекивался, выбрали Казанцева. Осипли, взопрели. Разошлись — лампы гаснуть начали. На морозце отошли чуток, схватились заново, будя тех, кто пооставался дома, на собрание не пошел.
— Ты как в воду глядел, Тимоха. Из кармана закром сделали.
— Нехай умники тот, какой в поле, уберут да сеют.
— Будь ты чуток поумнее, я б тебя дураком назвал. Какие ж умники убирать должны?.. Да и с таких-то семян в горсть потом не наберешь.
Ветер набросил на месяц лохматую овчину тучи. Резкие тени исчезли. Угол сарая, укрытый снегом, дымился, звенела сосульками солома. Воронов глянул на слепо блеснувшее оконце своей хаты, отстал:
— Прощевайте.
— Насчет семенов не забудь. Поищи, где закопал, — подсказали с дороги и хахакнули.
«Смех смехом, а как в тридцатые годы начинаем. Ишо хуже», — тоскливо подумал старик Воронов, слушая удалявшийся разноголосый скрип шагов.
Как и набросил, ветер сдернул лохмотину тучи с месяца, и пологие косогоры вновь оделись голубым сиянием снега. Холод крался с-под низу по спине. Но мужики и бабы не утратили еще школьного тепла, переминались, ежились. Не хотелось оставаться с глазу на глаз с тяжелыми думками.
На яру, куда в июле отходила конница, ручьем белел чистый от бурьяна след.
— Вся жизня наша прописана на этих буграх, — Ейбогин сощурился через синеву яра на след, морозный пар из щербатого рта путался в вороте шубы. — Вальку Комарова помнишь, Матвей?.. На этих же буграх лег.
— Помню, — уши заячьего треуха у Галича не подвязаны, трепыхаются в такт шагу. — Тальянцы и зараз там валяются. Вчера откопали одного у самой дороги.
— Постоялец твой, Казанцев. Мартын.
— А хлеба на буграх этих ливучие что ни год, — вернулся к школьному разговору Пращов.
— С тебя, Данилыч, магарыч следовало бы, — следя, как Казанцев обламывает подшитыми валенками закраины сугроба, напомнила поотставшая чуть Варвара Лещенкова. — Как ни кружил, а все-таки попался.
— Омагарычить бы вас всех пониже спины, — буркнул Казанцев, не поднимая головы. Из-под усов посыпались искры от цигарки. Послушал, как у Хроськи хлябает оторванная ставня. — Оглянуться не успеешь — посевная, а чем и на чем? — Даже шаг замедлил, закряхтел, будто не война, а Лещенкова и остальные были виноваты и в его председательстве, и в том, что на хуторе не осталось ни тягла, ни зерна, ни людей.
— На коровах выедем, как в двадцатом году, — успокоила Лещенкова.
— Матюков боишься? — в горле Галича клокотнуло. Казанцев понял: смеется. — Знаешь, чему смеюсь я? — подтвердил догадку Галич. — Вот до войны жили. Кажись, всего хватало, а жаловались, на старину оглядывались. Зараз бы так-то. А-а? — монгольские скулы под месяцем посмуглели, обнажив остатки почерневших зубов. — Этот бы козырь зараз в нашу масть. Чего молчишь?