— Почему мы решили, — удивлялся Платонов, — что нам не дано превзойти Пушкина и Гоголя?
На дворе стоял 1937 год, и никто еще не понимал, что Платонов уже взялся за эту задачу, открывая литературу, вместо того чтобы ее продолжить.
За год до этого примерно о том же писал замеченный Платоновым Хемингуэй в своей перипатетической книге «Зеленые холмы Африки»:
«Наши классики не знали, что новая классика не бывает похожа на предшествующую. Она может заимствовать лишь у того, кто похуже ее».
Хемингуэй читал соперников только в юности или пьяным. В остальное, рабочее время он сам предпочитал Сименона и другим советовал.
Чтобы не бояться чужой литературы, автор должен изобрести свой, ничего не объясняющий, но всегда бьющий в точку способ чтения. Борхес читал сюжетами. Бродский сторожил неизбежную строку, Олеша искал в метафорах метаморфозу, Блок изобретал прилагательные: «Веселое имя Пушкин». Но самым гениальным читателем был Мандельштам. Он же придумал «физиологию чтения», поменявшую объект с субъектом: не мы читаем книгу, а она — нас:
«Наша память, наш опыт достаются ей в обладание, бесконтрольное и хищное».
Книга высасывает мозг из наших костей, начиная с черепа. Она меняет природу нашей природы – вкрадчиво и навсегда.
«Не забывайте, — напоминает автор, — что книгу мы получаем из рук действительности». И это значит, что книга — не платоновская идея, а аристотелевская вещь, состоящая из формы, материи и намерения. Книга приходит к нам вместе с обстоятельствами знакомства. По Мандельштаму, чтение — процесс, включающий окружающую реальность, а не исключающий ее, как это было в моей пожарке.
Со стороны следить за человеком с книгой, все равно что смотреть, как сохнет краска. Но я не знаю ничего интересней, чем подглядывать за читающим Мандельштамом:
«Книга в работе, утвержденная на читательском пюпитре, уподобляется холсту, натянутому на подрамник».
Нанося быстрые, чтоб не отвлечься, удары кистью по этому холсту, Мандельштам создает портрет — не книги, а ее чтения. Он пишет его со всей глубиной феноменологического проникновения и с искусной легкостью импрессионистской техники. Так, увлекшись натуралистами, он цедит их скучную прозу. Я никогда не стану читать Паласа, но никогда не забуду, как это делал Мандельштам:
«Я читаю Паласа с одышкой, не торопясь. Медленно перелистываю акварельные версты. Картина огромности России слагается у Палласа из бесконечно малых величин. В его почтовую карету впряжены не гоголевские кони, а майские жуки».
Шкловский сказал, что Мандельштам коллекционирует эхо, и в этом больше проницательности, чем упрека. Эхо — продукт сотрудничества голоса с пейзажем, например — горным. В каньонах Юты я слышал, как эхо переговариваются друг с другом так долго, что начинает казаться, будто они обладают сознанием, волей и зловещими намерениями. Оторвавшись от своего бесспорного источника, обычное эхо подчиняется изрезанному рельефу земли, а литературное — темным извилинам мозга. Неудивительно, что изначально чтение было магической процедурой, вызывающей из небытия нежить. У Мандельштама оно таким и осталось: