Соблазн этой постсоветской утопии сохранился и тогда, когда актуальная политика выпарила ее смысл. Но искусство не предсказывает будущее, а создает ему альтернативу, которую я рад навещать каждый раз, когда по утрам пью чай с видом на «Третий Рим» Жени Шефа.
В непременном малиновом сюртуке и изумрудном галстуке миниатюрный Женя Шеф чрезвычайно похож на эльфа. Это сходство усугубляется по мере знакомства с его работами. Женя напоминает самых симпатичных из собственных персонажей, и уютнее всего ему было бы жить в своих полотнах.
Живопись Шефа напоминает шведский стол: художник бродит среди знаменитых образов не менее знаменитых людей, собирая причудливое сюрреалистическое блюдо. На его холстах так тщательно перепутаны страны и эпохи, что картина становится любовно продуманным, но от этого ничуть не менее абсурдным анахронизмом: Психея, Ленин, Горький, динозавр, Людвиг Баварский, Лев Толстой, красные стрелки. Женя Шеф вгоняет историю в чуждое ей сослагательное наклонение. Здесь все возможно, потому что художник остановил мгновение и упразднил время. На его картинах история обернулась живописной свалкой — склад бывших в употреблении кумиров. Заманенные художником в вечность, они оказались не современниками, а соседями. Под тяжестью веков история спрессовалась в «белого карлика» — загадочный объект, меняющий параметры реальности.
Подхватив начатую соцартом игру с историей, Шеф сменил вектор и масштаб. Своему бесспорному обаянию соцарт был обязан лирической иронии и ностальгическому сарказму. С крахом коммунизма на смену тонкой художественной рефлексии пришли грубые эффекты. Часто — в экспортном варианте: политпросветские матрешки на Арбате для самых доверчивых из заграничных туристов. Столкнувшись с кризисом жанра, Женя Шеф пошел дальше, причем нетрудно заметить, в каком направлении. В соцарте вожди были на переднем плане, у Шефа — на заднем.
Невелика разница? На самом деле — огромна. На это перемещение и ушла, как утверждала столь популярная в эйфорические 90-е теория Фукуямы, вся история.
Шеф оживляет наш интерес к отжившим кумирам тем, что помещает исторических героев в постисторическое пространство. Это — условный средиземноморский пейзаж, любимый классицистами всех стран и времен безгрешного золотого века. В этих декорациях старые герои играют не новые, а вечные, как и положено в идиллии, роли. Живопись Шефа лишена конфликта — о нем уже забыли. И как бы разнообразны, затейливы, загадочны или, напротив, банальны ни были его персонажи, на полотнах лишь два настоящих героя — прошлое и настоящее.