В этом беда мемуаров. Их авторы слепы, как Фемида. Они судят будущее по настоящему. Такая тактика — единственно возможная, во всяком случае, для нас, людей, но это еще не история.
В своем дневнике Корней Чуковский обещает себе наконец заняться давно задуманным серьезном трудом: и время сэкономил, и денег накопил. Запись датирована октябрем 17-го.
Призвание историков в том, чтобы избавить историю от свободы и спасти нас от хаоса. Они справлялись с этим, заставив историю повторяться. Тираны и варвары, герои и развратники, полководцы и отравительницы — все они кочуют по эпохам и страницам, выполняя миссию, возложенную автором, ибо лучшие историки — писатели и моралисты. Они не корпели в архиве (хоть и могли), а сочиняли урок человечеству. В сущности, и Ливий, и Тацит, даже Гиббон — были гениальными компиляторами со сверхзадачей. Один наставлял Рим, другой обличал, третий, мой любимый, ему завидовал: «В своем стремлении возвыситься Рим жертвовал тщеславием ради честолюбия. Многие его строения были сооружены за счет частных лиц и почти все предназначались для всеобщей пользы, ибо искусства служили счастью народа».
Великие историки приписывали истории умысел, которого она лишена по своей природе. Им тоже не нужно верить, но их можно любить. Инъекция цели придает повествованию стоическую нравственность, вызывает державную гордость, героический экстаз и белую зависть. Это значит, что история владеет искусством пафоса, который для другой литературы не проходит даром. Получается, что я люблю в истории то, что не прощаю остальным книгам.
Мне дорог Геродот за то, что он, как общительный пес, останавливается у каждого столба и рассказывает о нем все, что того стоит. Я любуюсь Тацитом, зная, что понять его можно, лишь повертев каждую фразу, как кубик Рубика. И раз в пятилетку я перечитываю Плутарха, сумевшего уложить всю античность в полсотни интенсивных, как в Голливуде, сюжетов.
В моей библиотеке истории из уважения отведены застекленные полки. Они занимают ту нишу между нон-фикшн и вымыслом, в которую я всегда мечтал попасть. Опираясь на бесспорно происшедшее, история строит из него воздушные замки — с придуманными речами, идеальными героями и выбранными за экзотичность деталями. В сущности, такая, классическая, история — альтернативная реальность, научная фантастика, обращенная вспять. («Спинтрийцы» Светония, как «сепульки» Лема, так поразили мое неопытное воображение, что я еще первокурсником купил латинский словарь, надеясь прочесть абзац, стыдливо оставленный без перевода.)