У истории есть все, чему она научила младшую сестру — прозу. Собственно, история ею и была, пока словесность не изобрела романы, что хуже — исторические. Отчасти их даже жалко. Они, словно заранее извиняясь за свою второсортность, указывают на смягчающее вину обстоятельство — не полноценный роман, а исторический. Он и впрямь вправе рассчитывать на снисхождение ввиду пользы для подрастающего поколения, которое, как это случилось со мной в третьем классе, сможет узнать из книги «Батый», каким образом монголы ломали хребты пленным витязям. Подобные книги пишут по карточкам, и они не приносят вреда, если их не путать с настоящими. Никому ведь не придет в голову назвать историческим романом «Капитанскую дочку» или «Три мушкетера», или «Войну и мир».
Правда, Толстой, сочиняя свою эпопею, однажды попросил о помощи, но когда доброхоты привезли ему телегу книг, он оставил их неоткрытыми и решил писать, как бог на душу положит. То, что вышло, — не история, а жизнь, универсальная и штучная. У Толстого все персонажи похожи на нас и не похожи друг на друга. Даже Достоевскому это удалось только наполовину. Его героини суть одна и та же павшая красавица: меняются имена и масть, но не роль и характер.
Из всех исторических романов лучший, по-моему, «Сатирикон». Но не тот, который написал Петроний, а тот, что поставил Феллини. Как всякая подсмотренная жизнь, его фильм без конца и начала. Мы вброшены в прошлое безмозглыми соглядатаями. И все, что нам удалось из него вынести, — случайное, непонятное и отдающее истиной. Возможно — вспомним Германа! — что такая степень исторической достоверности вообще доступна лишь кинематографу, который умеет не только имитировать реальность, но и наводить сны. И тогда прав Анджей Вайда. Предваряя показ «Катыни», он сказал: «История становится частью национального сознания тогда, когда о ней снимают кино».
Прошлое — вопреки тому, к чему нас склоняет эрудиция, — так же таинственно, как настоящее. И чем меньше мы о нем знаем, тем легче писать его историю.
Литтон-Страчи, автор знаменитой книги про викторианцев, начал ее парадоксом: «История викторианской эпохи никогда не будет написана: мы знаем о ней слишком много».
Чем ближе прошлое, тем крупнее растр. Чем ближе прошлое, тем труднее разглядеть в нем историю. Просто в какой-то момент мужчины перестают носить шляпы, и мы догадываемся, что переехали из вчера в сегодня. Поэтому, знаю по себе, трудно писать о том, что многие помнят — не так, как ты. Выход в том, чтобы историк, как поэт, настаивал на своем.