С Рейганом такого случиться не могло. Он пришел к власти, чтобы и царить, и править. Нашим это нравилось. Сбежав от одной твердой руки, они надеялись на другую. Отец, который мне даже в комсомол не разрешил вступить («в своих они стреляют первыми»), записался в члены Республиканской партии США, получил в подарок подписанную фотографию Рейгана и повесил ее на холодильник.
Сам я Рейгана не любил всеми фибрами своей еще неокрепшей новоамериканской души. Он напоминал мне того самого Брежнева, с которым целовался Картер. Рейган тоже был из простых, любил родину и всегда говорил о ее успехах. По сравнению с ним Картер казался Гамлетом. Но Рейган Шекспира не играл и никогда ни в чем не сомневался.
За это его ненавидела американская интеллигенция. Собственно, так я узнал о ее существовании. До того мне казалось, что она осталась в России, на кухне. Но при Рейгане выяснилось, что образованные американцы тоже умеют с азартом и юмором бранить власть, во всяком случае — республиканскую. Рейгана ненавидели зеленые (он велел снять солнечные батареи с крыши Белого дома, куда их водрузил Картер). Рейгана ненавидели профсоюзы — за то, что он разгромил один из них. Рейгана ненавидели пацифисты — за то, что он поощрял Пентагон. Рейгана ненавидели свободомыслящие — за то, что он требовал вернуть молитву в школу. Рейгана ненавидели либералы — за то, что он был консерватором. Рейгана ненавидели интеллектуалы — за то, что он им не был. Рейгана ненавидели молодые — за то, что он был старым. Но больше всего Рейгана ненавидели в богемном Сан-Франциско, где мне вручили листовку.
«О преступлениях Рейгана, — говорилось в ней, — вопиют люди, животные и растения».
Вспомнив о «поющих минералах» из Достоевского, я впервые усомнился в своей правоте и правильно сделал, потому что Рейган стал сперва популярным, а потом великим президентом. Еще при жизни его именем назвали столичный аэропорт.
Рейган любил радио. Там началась его карьера: у него был красивый голос. В бытность губернатором Рейган каждую неделю обращался к калифорнийцам с особой речью. После смерти президента их собрали в книгу, раскрывающую смысл и цели рейгановской революции, призвавшей радикально сократить правительство и налоги. Но прежде чем отправиться в печать, рукопись попала в «Нью-Йорк Таймс Мэгэзин», где опубликовали ее факсимильную копию — написанную чернилами на длинных листах желтого блокнота. Эта исключительная мера должна была убедить маловеров в том, что Рейган умел писать, причем — сам.
Рейгана такая репутация вполне устраивала. Он считался добродушным и снисходительным не отцом, а дедом нации. Добравшись до Белого дома, Рейган первым делом сократил президентский рабочий день. Его не интересовали частности, он не любил вникать в детали. Рейгану хватало общей философии жизни, которую он заимствовал в кино — но не в том, в каком играл, а в том, которое смотрел. Из полусотни фильмов, где он снимался, ни один никому не запомнился. Они пригодились лишь для того, чтобы собрать из всех картин сцены, где его били по физиономии. Этот коллаж с наслаждением крутили по телевизору, когда Рейган стал президентом.