Я крепко сжал ее руку и остановил свой взгляд на чайнике.
— Что могут такие, как ты, знать о том, что такое нет денег!
— Какое оскорбительное замечание! Ты думаешь, что я совсем безмозглая и начисто лишена воображения? Ты думаешь, я никогда не интересовалась тем, что значит жить в нищете, питаться рисом, иметь на иждивении кучу малолетних детей, рождаемость которых нельзя контролировать?
— Между прочим...
— Да, мне было интересно, когда ты об этом спросишь. Я приняла небольшую розовую пилюлю. Без суеты, без неприятностей, без ошибок. Себастьян, без сомнения, назвал бы это конечным продуктом нашего искусственного общества.
— А как ты это называешь?
— Освобождением.
Мы пили кофе в гостиной. Она выбрала тахту, а я сидел напротив нее в кресле, но через некоторое время, когда мы поняли, что так сидеть не очень удобно, мы сели рядом на полу спинами к стене и взялись за руки.
— Что делал я в постели такого, что никто другой не делал? — спросил я, наконец, с любопытством.
— Я не думаю, что ты делал что-то особенное. О, Боже, извини меня! Это не комплимент! Конечно, ты был великолепен. Это бесспорно, но что я по-настоящему ценила...
— Это анонимность, да? Секрет заключается в том, что я думал, что был с кем-то другим, но не с тобой. Я освободил тебя от тебя самой.
— Да. Точно. А позже...
— Ты утвердилась как новая личность и не чувствовала себя более узницей.
— ...позже, — поправила меня Вики твердо, — я поняла, что ты был самым сексуальным мужчиной, которого я когда-либо встречала.
— Я польщен! Но, пожалуйста, не думай, что ты должна меня успокаивать комплиментами.
— А я и не делаю этого. Однако поскольку мы так откровенны друг с другом...
— Боже, конечно. Это намного большее утешение, чем ты могла бы вообразить.
— Ты был бы удивлен тем, что я могу себе вообразить. Я знаю все о том, что такое быть сдержанной, не иметь возможности что-либо кому-либо рассказать!
Я поцеловал ее.
— Не хочешь ли ты пойти сейчас в постель? — спросила Вики.
— Да, очень хочу. Но я все еще так потрясен, что, вероятно, от меня не следует ожидать ничего хорошего.
— Ладно, мы не будем ничего делать, да? Мы не циркачи. Никто этого не увидит, поэтому нам не на кого производить впечатление.
— Боже мой, какая ты чудесная женщина! — сказал я и понес ее в спальню.
— Я не могу понять, о чем ты беспокоишься, — сказала она потом, когда я зажег ей сигарету.
— Я и сам не могу. — Я пошел в кухню и принес еще две бутылки кока-колы.
— Скотт.
— Угу!
— Если этот вопрос огорчит тебя, не отвечай на него, однако прилагал ли мой отец усилия, чтобы заставить тебя отвернуться от твоего отца? Я думаю, это не просто несколько небрежных замечаний, произнесенных иногда, не так ли? Это изнурительное обдуманное промывание мозгов, да?