В ответ толпа покойных москвичей просто взорвалась возмущением:
– Они еще и из Питера!
– Опять из Питера!
– Везде пролезли!
– Достали!
– Смотри, уже и на кладбищах наших руководят! Заррразы!
– Тихо! – громовым басом сказал вдруг крупный старец. – Хватит зубоскалить, покойники! Пацаны добра хотят, а вам всё до фени!.. Говори, сынок. – Старик обращался к Николаю. – Говори, не слушай их, что ты хочешь?
Толпа притихла. Николай облегченно вздохнул и улыбнулся:
– Да, в общем-то, всё просто, коллеги… царство вам небесное…
Василий нашел дух Паши в его квартире, на кухне, возле рыдающей Зайки. В Петербурге стемнело раньше, чем в Москве, окна были темны, Люба обливалась горючими слезами у настольной лампы. На столе стоял дешевенький приемник, порождающий грустные ретро-мелодии. Паша сидел напротив жены и удрученно молчал. Когда Василий появился в кухне, ресторанщик раздраженно мотнул головой, но ничего не сказал. Может быть, в присутствии постороннего ему даже стало чуть легче находиться рядом с рыдающей вдовой – двум врачам так же проще, чем одному, быть рядом с больным, у которого нехороший диагноз.
– Извини, – шепнул бывший сантехник. – Ой, как убивается-то. Может, ей валерьянки?
– Что хотел?
– В командировочку со мной смотаешься?
– Куда?
– В Москву. В Кремль. К президенту.
Паша вскинул на Василия мокрые глаза:
– Это еще зачем?
– Долго объяснять. Письмишко надо бы написать. Для гаранта Конституции.
В этот момент Зайка особенно громко разрыдалась. Встала, открыла стенной шкафчик, налила себе полстакана коньяка, отпила и вернулась к столу, поставив стакан перед собой. Паша тут же наклонился и глубоко вдохнул коньячные пары.
– Стоп! – шепнул Василий. – Ты мне трезвым нужен! Сейчас налакаешься, и что?
– Отстань… Ты же видишь… Какой гарант, слесарь! Какой гарант! Мне так хреново, ты бы знал!
Василий сокрушенно ударил кулаком в ладонь и прошелся по кухне.
– Павлик! – он тронул Пашу за плечо. – Ты давай, черкни ей пару слов и полетим, а? Ты ж уже писал! В машине-то, помнишь?
– Как черкни?.. Машины-то нет…
Василий покачал головой, поражаясь тупости Пашиного духа:
– Зато вон бумага лежит и карандаш, а в остальном полагайся на меня. Ну-ка, возьми-ка одной рукой меня за руку, а другой – карандаш! И пиши «Не горюй, любимая! Твой Павлик».
Василий, наклоняясь над столом, вроде как оперся на основание настольной лампы, и Паша, к его радости «заголубел».
Люба сидела, поставив локти на стол и закрыв лицо ладонями, потому-то и не видела, как карандаш самостоятельно поднялся и под шумок Хулио Иглессиаса начертал на клочке писчей бумаги: «Люба, я всё равно тебя люблю».