— Про что ты, Судиславе Ольгович? — не враз понял Колюта.
— Вот мы все… — нетерпеливо повторил старец Георгий. — Святополк, Брячислав, Борис… я. В чём мы ошиблись тогда, пятьдесят лет тому?
Чернец Онфим вновь покосился на дверь — не стоило бы вновь поминать мирские события… да ещё такие как те. А гридень Колюта пожал плечами:
— Что я сейчас могу сказать, княже? Кто знает?
Судислав, почти не слушая, покивал головой — свет в его глазах уже снова угасал, князь уходил в себя, в свои воспоминания.
Истовым христианином Судислав так и не стал, хотя крещён был ещё в детстве. Да и как тут станешь-то? Пестун, гридень Барята, почитал Перуна и воспитанника своего к тому же приохотил. Мать, княгиня Адель, хоть и христианка с детства, а всё же не хватало духу у неё пестуну возразить — да так возразить, чтобы навсегда понял. А жаловаться самому великому князю — гордость не дозволяла.
Духовник княгини как-то укорил её — не гордость, мол, тебя гнетёт, а гордыня. Мать тогда помнится, только губы поджала и смолчала, а вот он, Судислав, вскипел.
Сжав зубы до скрипа, княжич, четырнадцатилетний мальчишка, выговаривал худому попу, впившись чёрным от ярости взглядом в кроткие иудейские глаза:
— Ты, поп, с матерью моей так говорить не смей! — кулаки сами сжимались, ногти впивались в уже загрубелые от меча ладони. — Ты — чужеземец безродный! А она — княгиня!
Едва увела княгиня Адель пылкого мальчишку, цепляясь за рукав чуги, гладя по плечу и говоря что-то успокоительное. Но ссора подействовала — священник больше не отваживался говорить с княгиней наставительно в присутствии обоих её сыновей — и Судислава, и Похвиста.
Опасался, ворон чёрный, — Судислав и теперь не мог думать об этом без злорадства.
Хихикнул по-старчески. Покосился на Колюту — гридень тоже ухмылялся. Старики за годы научились понимать друг друга без лишних слов, благо Колюта служил при Судиславе и тогда, когда князь сидел в порубе Ярославлем. Мотался по Плескову, стараясь хоть как-то облегчить затворную жизнь своего господина, хоть чем-то его порадовать.
В порубе…
Судислав невольно вспомнил годы, проведённые в заточении.
Двадцать три года.
Четверть века.
Почти полжизни.
Владимир не сумел сломить духа своего пасынка. Так же как и духа другого пасынка — Святополка. Так же, как и духа сына своего — Изяслава, так и не простившего отцу гибель дядьёв и деда, не простившего и надругательства над матерью.
Судиславу не досталось такой неукротимой духом матери, какой была для Изяслава Рогнеда. Княжич сам постарался стать несгибаемым.
И стал, насколь ему удалось.