Вечерело, солнце уже задевало краем тёмно-зелёную стену бора на том берегу Буга, и Шепель поторопил коней.
Околица скрывалась за серой стеной высокого прошлогоднего бурьяна, качавшего головками на лёгком ветерке. Шепель миновал широкий проём в огороже, проехал мимо играющих в пыли ребятишек, не обращая внимания на их любопытные взгляды, остановил коней около знакомого плетня, спешился и накинул поводья на кол в прясле.
Изба Любавы была небольшой — крытая тёсом, низкая, рубленая в лапу полуземлянка, с двумя подслеповатыми окнами у самой земли. Шепель несколько мгновений разглядывал избу, вспоминая всё, что в прошлом году пережил в этом доме, потом решительно толкнул калитку. Всё так же — ни стаи, ни сусеков. На заднем конце огороженного плетнём дворика — несколько яблонь и вишен, да ещё высилась высокая кондовая сосна, на Новогородчине такие зовут корабельными.
Из-под ног, шурша в траве, стремительно ринулось гибкое тёмное тело — не то уж, не то змея, не разберёшь. Кметь невольно шарахнулся в сторону. В вершине сосны гулко и насмешливо заухало — филин? сова? Словно в ответ на уханье от невысокого крыльца послышался звонкий смех. Любава стояла на плоском крыльце, держась за круглую деревянную балясину перил и весело, беззастенчиво смеялась. И вдруг резко оборвала смех. Бросилась ему навстречь, прижалась, спрятала лицо на груди.
— Воротился… — шептала она сквозь слёзы.
— Воротился, — усмехнулся Шепель стеснённо.
— Не испугался, значит, ведьмы? — спросила вдруг Любава, улыбаясь. — А?
Он только засмеялся в ответ, и девушка потянула его за рукав к крыльцу.
— Пошли.
Кметь невольно с опаской покосился на траву.
— Да ты не бойся, Шепеле, — лукаво прищурилась Любава. — Ласкавка у меня ручная.
— Змея-то твоя?
— Змея, — кивнула девушка. — Она кусает только тех, кто меня, сиротку бедную, обидеть норовит.
— И много их, обидчиков-то таких? — усмехнулся Шепель, ступая на крыльцо.
— Да пока что ни один не решался как-то, — она помолчала. — Только всё когда-нибудь случается в первый раз.
Внутри избы у Любавы, как и снаружи, всё было без изменений. Сложенная по-чёрному печь мало не в половину избы, большой стол, добела выскобленный ножом. Из-под стола метнулся в дальний угол кто-то юркий и мохнатый — домовой, верно. В углу завозилось, зашебаршило. В простенке над столом грозно торчали ветвистые лосиные рога, а на них висела всякая всячина — от пучков сушёной травы, до двух тяжёлых охотничьих ножей и чёрного, с серебряной оправой турьего рога. Зацепясь за отросток рогов лапами, висело вниз головой чучело летучей мыши, до изумления похожее на живую. Шепель даже покосился на него с подозрением, но чучело не шевелилось, и кметь отворотился. Вдоль стены тянулась широкая лавка, застелённая медвежьей шкурой — и сиденье, и лежанка. Шепель вспомнил, как он сам отлёживался на этой лавке не меньше двух седмиц. Над лавкой тянулась длинная полка, на которой стояли берестяные коробья, лукошко и резная берёзовая шкатулка.