Матвейка постарался пошевелить пальцами и с восторгом почувствовал, что у него получается. Другая рука тоже повиновалась, хотя ей было больно и неприятно. Ноги тоже слушались, хотя сгибались плохо – мешали бинты. И еще боль – все тело при малейшем движении реагировало страшной болью, но ее Мотя боялся не так уж сильно. Приученный к тумакам и розгам, он философски относился к неприятным ощущениям, которые для простых людей были невыносимы. Матвейка сделал усилие и с трудом перевернулся на правый бок. Он хотел встать, чтобы самому дойти до туалета, он не мог больше позволить медсестре обращаться с собой как с младенцем. Мотя спустил одну ногу с кровати, ожидая почувствовать пол, но, вероятно, кровать была предназначена для взрослого человека, потому нога не дотянулась до опоры, и Матвейка потерял равновесие. Порыв к независимости закончился плачевно – он упал рядом с кроватью и снова потерял сознание.
Он не помнил, сколько времени провел под кроватью, но когда очнулся, на улице снова сияло солнце и рядом с ним на больничной табуретке сидел дед Иван.
Он стал очень худым и старым, даже как будто уменьшился ростом. Руки казались не такими огромными, как раньше, спина согнулась и тоже уменьшилась… Только глаза – дедовы огромные глаза, утопленные глубоко, как два прозрачных голубых озера, остались прежними. Он сидел, сцепив руки в замок между коленей, неподвижно и устало, как будто его силы закончились.
«Дед! – хотелось выкрикнуть Матвею, – как хорошо, что ты пришел! Помоги мне! Забери меня домой!»
Но вместо этого из него выполз мерзкий протяжный стон. Он не мог даже рта открыть, потому что на сломанной челюсти стояли металлические скобы, еще и гипсовая повязка фиксировала кость.
– Молчи, сынок. Тебе нельзя. – Иван казался невероятно спокойным, понурым и каким-то безвольным. Матвей не привык видеть деда таким подавленным и слабым. Он снова попытался сказать, но не смог. Дед начал сам:
– У тебя все будет хорошо, Матвейка. Выйдешь из больницы, учись. Уезжай в город. Зойка тебе не подмога, только на себя рассчитывай. Вырастешь, сестре помоги.
Матвейка слушал и плохо понимал, почему дед Иван говорит так, будто прощается с ним. Ему стало страшно так, как никогда в жизни не было, он почувствовал, что на загипсованное лицо стекают слезы, но по-настоящему заплакать было невозможно – мимика блокировалась какими-то скобками, бинтами и болью. Матвей, пересилив боль, протянул руку к деду и крепко, как мог, сжал его кисть пальцами. Глаза Моти почти ничего не видели, потому что слезы переполняли их и сливались на белые обмотки, подушки и простыни. У него в голове прыгала тысяча вопросов, но он не мог их задать, только жалко мычал сквозь повязки и все крепче сжимал руку Ивана.