В целом Барселона пришлась Бонхёфферу по душе. В письме своему непосредственному начальнику, Максу Дистелю, он описывал город как «чрезвычайно оживленную столицу, охваченную заметным экономическим подъемом, который позволяет всем жить вполне приятно». «Небывало очаровательным» казался ему пейзаж и облик самого города. Гавань – она именовалась «Мол» – была прекрасна, в городе давали «хорошие концерты», имелся «хороший, хотя и весьма старомодный театр». Но чего-то все же недоставало, «а именно интеллектуальных споров, которых тут нигде не найти, даже в среде испанских ученых». Когда Бонхёффер познакомился, наконец, с испанским профессором, с которым можно было вести разговор на более интересном уровне, его собеседник оказался «ожесточенным антиклерикалом»111. Почитав современных испанских авторов, Бонхёффер убедился, что подобное расположение духа свойственно подавляющему их большинству.
Одно только зрелище имелось в Барселоне, которым Бонхёффер не мог бы насладиться в Берлине, – arte taurina, бой быков. Эстет и интеллектуал не был, однако, брезглив и изнежен. Его брат Клаус приехал в гости в пасхальную субботу, а в Пасху, после утренней проповеди, немецкий учитель (предположительно все тот же Тумм) «потащил» братьев на «большую пасхальную корриду». Об этом Бонхёффер подробно писал родителям.
...
Я уже побывал там однажды и не могу сказать, чтобы это меня так уж шокировало, то есть я не испытал того потрясения, каковое, по мнению многих, приличествует при такой оказии представителю центральноевропейской цивилизации. Ведь это потрясающее зрелище – дикая, неудержимая сила против дисциплинированной отваги, присутствия духа и опыта, жертвой которых она в итоге и падет. И не так уж кроваво, тем более что на этот раз лошадям надели защитные подбрюшники, и мы были избавлены от ужасов первой виденной мной корриды. Интересно, что эти подбрюшники для лошадей ввели только после затяжных и ожесточенных споров. Возможно, большинство зрителей и впрямь является поглазеть на кровь и смерть, люди прямо-таки излучают эти мощные эмоции, и все мы тоже оказались в них вовлечены112.
В письме Сабине, содрогавшейся при одной мысли о подобных забавах, брат признавался, что его удивило, «насколько хладнокровнее я взирал на всю эту картину во второй раз по сравнению с первым, и должен сказать, что даже издали я почувствовал в этой традиции притягательность, из-за которой для кого-то посещение корриды превращается в страсть».
Будучи богословом, Дитрих добавляет к своему рассказу еще одно наблюдение: