«Хорошо!.. Так и будем считать, что только Гаврила и занимается Пушкиным?»
«Гаврила — это…»
«Ну, да: у них это моя „подпольная кличка“. У студентов. Да и не только у них. Из института в Союз художников перешла…»
«Вступила в Союз…»
«Вот-вот: теперь я и там уж давно — Гаврила… Но ты знаешь, с каким интересом ребята здесь берутся за Пушкина? С какой охотой. С какой выдумкой… да вот, погоди-ка!»
Достал мобильник, быстренько набрал номер:
«Вера?.. Постучи там в мастерскую Гавриляченко!»
Как тут было не пошутить:
«Вызываешь собственный дух?»
Но он как будто даже задумался:
«Нет, там свой!.. Упрямый. Да с какой энергетикой! Тоже, правда, — донская…»
«Ну, известное дело, — продолжал я пошучивать. — Донцы — молодцы, кубанцы…»
Но закончить весьма нелестный отзыв о своих земляках мне не пришлось.
«Родя? — заговорил Сергей Александрович. — Твоя картинка в институте? „Пушкин и Байрон“, да? Опять увезли?.. Это-то хорошо, да вот… а фотография хотя бы? В папке твоей? Конечно, найду, спасибо…»
С кем мой товарищ говорит, уже понял: только что «выпустившийся» Родион Кузнецов, один из любимых учеников.
«А что он — у тебя в мастерской?»
«Своей-то пока нет и неизвестно, когда еще будет. Работал дома, снимают с женой квартиру. А сын родился…»
«Ну, если — сын!»
«А он, ты понимаешь, в такой счастливой поре — и спал бы с кистью в руках, — разулыбался профессор. И снова посерьезнел. — Подождешь тут? Схожу в деканат за папкой…»
«Еще бы не обождать — Пушкин и Байрон!»
«А вот поглядишь, как Родя это решил.»
На фотографии среднего формата у двери собственного кабинета на Мойке — задумчивый Александр Сергеевич со сложенными на груди руками, а рядом с ним в таких же темных глухих тонах библиотечные полки, на одной из которых том к тому стоят золотистыми корешками к зрителю многочисленные издания Байрона на английском… Стоят так, что сразу вдруг понимаешь: и бережно собраны, и без внимания надолго не остаются…
Вот ведь не только остроумное, и в самом деле, решение, но и какое глубокое, думал я потом, когда картину донского казака Родиона Кузнецова увидал потом на выставке «вживе». Стоять перед нею можно долгонько: есть в ней магия, которая не только от нее не отпускает — о стольком из области всемирного духа заставляет задуматься.
Но тогда, в институте, все продолжал пошучивать: мол, что же ты, Сергей Александрович, отказываешь своему любимому Роде в духовном родстве? Он — твой ученик, ты — учитель!
«Заставляешь, Г. Л., сказать тривиальное? — вздохнул профессор живописи. — Что вот он в этом случае наш общий учитель: Александр Сергеевич Пушкин. Вышедший из того Царскосельского лицея, от которого все мы по многим разным причинам навсегда остались так далеки…»