И я, уже попривыкший к доставшейся ему от наездников генерала Шкуро разговорной речи «бельгийца», перевел на принятый в Союзе цирковой жаргон:
— «Понтюша», это понтярщик, Миша!
— Великий завет, великий! — радовался Мухтарбек. — Судя по всему, понтюшей вы не стали?
И Жданов посерьезнел:
— Когда решили, что я должен «благодарить Францию кровью», так русские тогда говорили… Когда это решили, Асламбекович сказал отцу: теперь покажем ему всё до конца. Там ему пригодится… И они научили меня таким вещам, которых ни в одной военной школе не узнаешь, я потом убедился… В Алжире я был сперва «грязный русский», а через два месяца в палатку ко мне приходили офицеры: ну, как, сержант? Будем наступать или ещё денек обождём?
— Это ему так понравилось, — сказал я на полушутке, — что Антоныч потом продолжил карьеру уже в «иностранном легионе»…
Жданов протестующе вскинул руки:
— Это не может понравиться! — заговорил горячо. — К этому нельзя привыкать… только кони меня потом и спасли. Была такая страшная депрессия. И Асламбекович сказал тогда: только лошадка его выручит… вынесет, он сказал!.. Привыкать нельзя, нет!.. Но знать надо. Чтобы выжить. Они были офицеры, и они это знали. Это по ним было видно, — и повел в мою сторону подбородком. — Леонтьичу я рассказывал: как в центре Парижа регулировщик перекрыл сумасшедшее движение, чтобы прошли трое казаков!
У француза Альфреда де Виньи есть книжка о солдатском долге, который он определяет так: и неволя, и величие.
Как нельзя больше подходит к военной косточке в эмиграции: какие были орлы!
Сколько я потом вспоминал об этой вроде бы неожиданной беседе в горах под Владикавказом: о русском офицерстве… Почему — там? Именно тогда?.. Когда Ирбек отмечал свой праздник, который больше был нужен не ему, всякого на своем веку повидавшему — нужен был оказавшимся в «злом обстоянии» его землякам, нужен переживавшей трудную — дай Бог, чтобы она поскорее закончилась, наконец! — пору любимой его Осетии…
Где только мы с ним потом не побывали, у каких только его друзей в разных концах республики не гостили… Что там банька! Радость от встреч на родной земле смыла с него московскую усталость и прямо-таки заново одухотворила лицо. Эта явная перемена пробудила во мне, давно уже ставшим его добровольным биографом, теперь ещё и заправского фотографа: снимал его в пути и в горах, на городских улицах и возле отчего дома с мемориальной табличкой в честь Алибека Тузаровича, у памятника родителям на старом, заросшем уже вековыми деревьями кладбище и у блестевших гранитом да мрамором надгробий на Аллее Героев…