– У нас есть коньяк и мохито, мэм, – обычно произносил человек в белой рубашке и длинном черном фартуке.
– У вас очень красивая борода. Черная красивая борода. И подбородок у вас тоже ничего. Но все-таки сегодня я хочу коньяк, принесите его, пожалуйста, – говорила она.
– А разве вам, мэм, уже есть восемнадцать?
После этой фразы она обычно снова вскидывала взгляд своих карих задумчивых глаз, делавших ее непомерно старше, и при этом глядела так, словно ее оскорбили, обвинив в чем-то ужасном.
– Конечно, есть, – не краснея, отвечала она. Этот вопрос за годы юности ей порядком надоел. Официант был молод и прекрасно понимал ее. Она залпом выпивала запотевший стакан холодного коньяка и задумчиво глядела в окно. За окном была ночь, и никто не ждал ее.
Ее имя было похоже на мокрые осенние листья – желтые, бордовые, грязные. Ее имя было для нее неподходящим и некрасивым, как считала она сама – ее звали Катя Ковалевич.
Ей было двадцать два.
…Катя сжимала пальцами голову после второго стакана. Не из-за того, что ей было дурно, а просто потому что она была очень мрачным человеком, и ее взгляд на мир и действительность несколько отличался от… На трубке мобильного она набирала номер. На другом конце провода тотчас же возникал блондин с большими карими глазами. Блондина звали Алексеем, и он был без ума от нее. Алексей был старше на два года и младше лет на семь по общему развитию души и направлению мыслей.
– Катя? Катя, я так скучал…
– Не надо, прошу тебя.
– Что?
– Приезжай в «Квартал Бакарди», можешь?
– А что случилось? Уже двенадцать…
– Так, значит, не можешь?
– Да нет же, могу, а к чему такая спешка?
– Я хочу видеть тебя, Лек. Сейчас хочу видеть тебя.
– Ладно, я… скоро буду. «Квартал Бакарди»?
– Ммм… да, «Квартал Бакарди».
Она сидела, сведя башмаки носками вместе. Весь ее силуэт, расплывчатый образ был как будто надломлен, в ней было что-то циничное, и это могло быть заметным, если вы не видели даже ее взгляда, манеры держаться и говорить. Вы видели только ее взъерошенные темные волосы, ее руки, которые устало и вместе с тем судорожно поддерживали голову, несуразно скрещенные ноги в ботинках неподходящего размера, и сразу же в вашем воображении появлялся будто ерш. Приглушенный свет нравился ей, теплый колорит стен, окрашенных в цвет кровавого вина, успокаивал.
Здесь ей было хорошо.
И мы не соврем, если скажем, что она безумно любила в этот час, когда в окнах гаснет свет, чувствовать, как хмель растекается по венам, ощущать это сдавленную, приглушенную тоску… (Или не тоску? Что тогда? ) В эти часы здесь она могла скомкать эту чертову любовь и бросить ее в лицо тому, от чьего взгляда она так робела и менялась! О да, ночь определенно делала ее свободней и храбрее, чем она была на самом деле!