– Давай пропустим по стаканчику в трактире, – припарковываясь, предложил Брагимович.
– Ты, должно быть, слышал, что многие говорят…
– Все всегда что-то да говорят, люди такие, – заметил Николас.
– … Что многие говорят, будто Джексон жив. И Че Гевара, поговаривают, не был никем пойман в Боливии. И Франческа никогда не была в Сент-Омере. Поговаривают, будто есть такое место, куда все они уезжают по разным причинам – кто-то спасается от угнетающей славы, кто-то – от долгов и любовников, кто-то потому, что слишком долго не был в отпуске.
Вот в этом доме, – продолжил он, когда они вышли из трактира и пошли по длинной главной улице этого маленького городка, – в этом доме до недавних пор жил Курт Кобейн. Он умер полгода назад. Там, – махнул он рукой на противоположную сторону улицы, – живет Че.
– Он жив? Гевара жив?
– Признаться, Франческа говорила, что ты будешь удивлен, но даже я не надеялся растрогать тебя до такой степени.
– А вон там живет Яшка Друбичев. Тем вечером в Париже я помог ему избавиться от долгов.
***
В серый дождливый вечер Ковалевич шла по улицам Праги. Мимо чугунных решеток, ограждающих здания, мимо зеленых газонов и симпатичных маленьких домиков. Она не могла удержаться от того, чтобы не остановиться, не взглянуть снова на готический собор: на витражи и стрельчатые окна, на уносящиеся вверх изысканные линии… Глядя на него, она видела на собор как таковой, как нечто материальное, а историю, которую он олицетворял, историю мира, мира ей неведомого… История пугала и завораживала ее; иногда, решившись войти, она подолгу смотрела на солнце, пробивающееся сквозь цветное стекло, на цветные тени, отбрасываемые им на чугунный пол… В стенах собора ей виделось прошлое, так, будто бы она, Катя Ковалевич, сама жила давным-давно и будто бы она шла сквозь историю – также, как солнце проходило сквозь витражи, оставляя свой след на полу и стенах собора.
В серый дождливый вечер она шла мимо ратуши и таверны; но на пути ее встречались и современные здания. Эти здания отличались от древних своей деструктивностью, и эта деструктивность одновременно привлекала и страшила ее.
То же самое было и с человеческими лицами, характерами. Ее притягивала деструктивность, которая иногда вовсе не олицетворяла отсутствие красоты. В ее сознание неидеальное, по общепринятым меркам, могло приобрести черты правильные, глубокие, достойные восхищения.
В серый дождливый вечер она чувствовала себя по-особому и думала, что это, наверное, и называется мироощущением. Сегодня она ощущала себя в Праге.