Больше Гургута ни о чем не помышлял. Очнулся затемно, едва услышал голоса перекликающихся подборных людей. Помогай Бог —* сейчас дойдут и до него. Хотел крикнуть, но боль ударила в правое плечо. Хотел шевельнуться и не смог: давили тела, наваленные в беспорядке сверху, дышалось трудно и мерзко от опорка прямо в нос. Стало обидно, и Гургута беззвучно заплакал. Никто его тут не отыщет, никто не спасет. Рана-то, может, и не опасна, только позу сменить невозможно: стрела обломилась, а у касожьих стрел длинные наконечники… Эта проникала глубже и глубже в тело под лопатку, причиняя муки медленной казни.
Собрав последние силы и закусив нижнюю губу, Гургута извернулся на бок. Полыхнуло огнем по телу от правого плеча в живот, сожгло сознание, но неодолимая жажда воздуха и простора не дала ему заново провалиться в пропасть небытия. На миг явилась маманя, горестно наблюдавшая, как он высвобождает тело из-под убиенных, исчезла, подъехал следом дядька Дмитрий. Он сказал что-то племяннику, и явно грубость, как всегда: «За сиськи девок цапаешь, меч держать сподобишься, а ну руби! Меч с потягом опускай!» Не собирался он огорчать дядьку, так сеча, словно стремнина, закрутит, понесет, берегов не узнать, где левый, где правый.
Дышать стало чуток вольней, только жгло в правом предплечье и нестерпимо смердил под самым носом рязанский опорок того, видать, страдальца, который был из заслонной дружины, где все полегли к вечеру первого дня… Гургута смирился с вонью.
Он собрался заново, едва отпустило в предплечье, поднатужился, а неимоверная тяжесть над ним не сдвинулась и так пронзило остро до самого сердца, что сил на другие попытки не осталось совсем. Потащило коловоротом в воронку, и он не смог сопротивляться крутящей воде, только сжал кулаки, чтобы в нужный момент зацепиться за твердое.
Когда боль отступила, он легко, без усилий, выбрался наверх, сел прямо на мертвые тела, передохнул и стал оглядываться. По всему широкому полю мелькали светляки смоляных факелов, меж ними, бледные, летали души убиенных, тихо колебали ночной воздух всхлипывания свирелей.
— Эй! — позвал Гургута. — Эй!..
Никто не откликнулся. Видно, слаб еще его голос, не смогли легкие протолкнуть крика. Но кто-то узрел Гургуту. Приглядевшись лучше, он приметил фигуру идущего к нему, и с каждым шагом светлело пространство вокруг Гургуты.
— Эй!
— Я не «эй», — откликнулась фигура. — Привыкай не тешиться звуками.
Стало совсем светло. Пред Гургутой стоял юноша в белой до пят рубахе, в какие обрядил заезжий богомаз новых святых на иконе для дядьки Дмитрия. Ноги босы, за плечами крылышки. Право, чудно, болтается по полю…