– Васильич, а Васильич! – начал он заискивающим тоном.
Он чувствовал некоторые угрызения совести и был благодарен своему арестанту за то, что
тот его покрыл, не сказавши смотрителю, через кого он узнал о расправе с Лукьяном.
– Чего? – раздался из глубины спокойный голос Степана.
– Ты, Васильич, на меня не гневайся за утрешнее, – сказал он, – насчет, значит, веревки али
колотушек там… Сам знаешь, служба.
– Бог тебя простит, Пафнутьич, – сказал Степан, – я на тебя не гневаюсь. Христос терпел, и
мы все терпеть должны.
– Очень уж ты меня ублаготворил сегодня, Васильич, – продолжал старик. – Мне бы уж как
досталось, коли б ты сказал, что это я тебе про Лукьяна-то рассказал. Как спросил это он тебя –
у меня аж душа в пятки ушла. Пропал, думаю. А ты, спасибо тебе, молчок. За мое зло мне же
добром отплатил.
– Так нам Христос велел, брат, – сказал Степан. – Да только тут какая же моя заслуга! Я же
тебя про Лукьяна выспросил, и потом мне же тебя выдать?
– Нет, не говори. Другой бы выдал. Со зла бы выдал. А иной так и того хуже: ты ему
делаешь как лучше, а он возьмет да ни с того ни с сего такую тебе какую ни на есть пакость
выкинет, что только плюнешь и руками разведешь. Нет, не говори, подлец теперь народ стал.
Он долго продолжал по-стариковски причитать на эту тему.
Когда он замолчал, Степан стал говорить, что в мире столько зла оттого, что люди Бога
забыли. Христово слово читают и именем его зовутся, а сердцем далеки от него. Он говорил
долго, вполголоса, чтобы их не услышали и не помешали их разговору. Говорил он
вразумительно и задушевно. Пафнутьич слушал, не спуская с него глаз. Но по лицу его было
видно, что он ничего не понимает. Непривычная к мысли голова работала туго, и все эти
горячие речи вызывали в нем только недоумение. Одно он понимал, что с ним говорят, как с
братом, а не как с тюремщиком и никому не нужным стариком, и это трогало его и привязывало
его к молодому проповеднику.
– А насчет, что тебя приказано месяц морить голодом, – вставил он, воспользовавшись
первой паузой, которую Степан сделал, прежде чем приступить к объяснению какого-то
интересного пункта веры, – насчет этого ты, брат, не сумлевайся. Я тебе тихонько из своего
носить буду. И коли ежели тебе на волю кому весточку подать нужно: жене, матери али
полюбовнице, что ли, – ты только слово скажи, либо записку дай. Мигом снесу и денег не
возьму ни копейки.
– Спасибо,тебе на добром слове, – сказал Степан с чувством. – Нет у меня ни жены, ни
полюбовницы, а семье моей не хочу я открываться до поры до времени… А весточку мне есть