— Ленинские были не менее жестокими, — вставлял пациент.
— Не скажите, — возражал Толмачев. — Это полная глупость — диктатура пролетариата, нонсенс, вроде того как кобель пытается кошечку оприходовать. А Сталин глупость исправил, засунул кошечку в валенок чекистский, чтобы не царапалась. Соитие произошло. Но для такого эксперимента надо быть Сталиным. А где вы найдете нынче вождя? Плюс безграмотную массу?
— Поумнел народ, — поддакивал собеседник и думал про себя, как бы разойтись с главврачом без ущерба для здоровья и выпросить пятый стол, где пища повкуснее.
— Кто вам сказал? — выпучивал глаза Толмачев. — Да его затрахали попросту экспериментами, он никому уже не верит и только призыва к бунту ждет. Вот, полюбуйтесь, — протягивал он собеседнику газету с карикатурой: лежит голяком дородистая баба и очень утомленная, а поодаль компания огольцов стоит с наглыми рожами; по ним угадываются Гайдар, Фильшин, Чубайс, Кох, похожий на мелкого кобелька, вожделенно трусится Кириенко, с другой стороны — Ельцин, взимающий плату, возле него Лившиц, Уринсон, Козырев. Чубайс Коха спрашивает: «Второй раз полезешь?» Кох сплюнул и презрительно отвечает: «На грязной шлюхе пусть Сирожа Кириенко тренируется». Каково? От такой откровенной карикатуры ума не прибавится, только злость. И когда придет озлобленный вождь, а он обязательно придет, вспомянет он и нашим и вашим. И кто билетами торговал в борделе, и кто бабу пользовал, и кто молча мимо проходил. Вот тогда народ и поумнеет. Русского крепко по башке надо стукнуть, чтобы мысль заработала. Правильно я говорю?
Чаще всего в собеседники Толмачев выбирал Забубенного, ту самую личность с покривленными мозгами, с прибытием которой для Толмачева начались перемены в лучшую сторону. Аккуратно он вызнал биографию пациента, узнал, что бывший избранник народа так насолил и вашим и нашим, что дальше некуда. Даже себе надоел: совершал суицидную попытку, когда за ним санитары приехали. Пребывание здесь в жилу ему не пошло. Года три как замкнулся в себе, слово клещами приходится вытягивать, а Толмачева его молчание только подзадоривало — вот с кем можно будет душу отвести, если разговорится, полыхать станет святым гневом! Толмачев в Забубенном не ошибался, считая того коряжистой головешкой, тлеющей изнутри постоянно.
Он мог сломать сто большими дозами аминазина или же подобрал такой супчик из нейролептиков, от какого и слон медузой станет, но тогда расшевеливать станет некого, эксперимент смажется: хотелось Толмачеву более менее естественным путем сломать волю Забубенного. Остальные пациенты лишь отдаленно напоминали графьев из рода Монте-Кристо. Бросили их в психушку и забыли, как подобных Эдмону Дантесу. А Забубенный был фигурой, расставаться с ним не хотелось.