На возражение Самарина и Щербатова, что вся Московская дума — не только «левые» (т. е. кадеты), но и правые вплоть до Шмакова (крайнего реакционера) — проголосовала за доверие великому князю, Горемыкин твердил свое: в идеальность побуждений москвичей он не верит, и весь шум вокруг Николая Николаевича «есть не что иное, как политический выпад против царя». Не помог и довод Сазонова, что «и левые и кадеты за свои шкуры дрожат. Они боятся революционного взрыва и невозможности продолжать войну. Они боятся, что смена командования вызовет этот взрыв», а также ответное замечание Самарина, что «протестуют все, до большинства членов Совета министров включительно», и нельзя поэтому обвинять всю Россию в том, в чем обвиняет Московскую думу глава правительства. Горемыкин продолжал стоять на своем.
«Очевидно,— заявил Сазонов,— что мы с Вами говорим на
разных языках. У большинства из нас вчера, после заседания в Царском Селе, создалось тяжелое впечатление о значительном разделе между нами и Вами. Я считаю необходимым заявить об этом откровенно. Мы радикально расходимся в оценке современного положения и средств борьбы с надвигающейся грозой». В ответ Горемыкин «усердно попросил» доложить царю о непригодности его, Горемыкина, как председателя Совета министров. Тогда Щербатов поставил вопрос о непригодности всего правительства: «Мы все вместе непригодны для управления Россией .при слагающейся обстановке... И я, и многие сочлены по Совету «министров определенно сознают, что невозможно работать, когда течения свыше заведомо противоречат требованиям времени. Нужна либо диктатура, либо примирительная политика. Ни для того, ни для другого я по крайней мере абсолютно не считаю себя пригодным. Ваша обязанность сказать государю, что для спасения государства от величайших бедствий надо вступать на гпуть направо или налево». Между двух стульев сидеть нельзя.
Дальнейшая перепалка обратила спорящие стороны к коренным для них принципам. Царь — помазанник божий, говорил Горемыкин, «он олицетворяет собой Россию». Его воля проявилась, й верноподданные исполняют ее, невзирая ни на какие последствия. «А там дальше воля божья. Так я думаю и в таком сознании умру». Но, возразил Щербатов, «ни один военачальник, ни один корабль не пустят императора в заведомую опасность». «А если он, верховный вождь, укажет?» — возразил на это премьер. Ему ответил Поливанов: «Капитан корабля все-таки не пустит, хотя бы пришлось применить силу».
Но силы этой как раз и не было. «К сожалению,— констатировал Сазонов,— мы не имеем ни полномочий, ни возможностей капитана корабля». Поэтому остается одно средство — попытаться еще раз «убедить».