Я вошел в залу, заполненную путешественниками. В этой толпе находился француз, который, увидев меня, воскликнул:
«О, месье Дюпон, я счастлив вас снова увидеть»; и все остальные принялись повторять, как эхо: «Дюпон! Дюпон!». Я оказался тотчас окружен людьми, столь возбужденными, как будто они были моими самыми старыми друзьями. Все взапуски стали предлагать мне различные продукты своего производства, представляя мне на выбор способ оплаты. Я не мог объяснить себе такое доверие части торговцев, для которых я был незнакомцем, и чья осторожность в делах была общеизвестна. Я сделал несколько мелких покупок, за которые рассчитался сразу, и все выразили желание завязать со мной отношения намного более серьезные. Что я и проделал последовательно. Но в этот день я мог унести с собой весь Рединг, если бы моя коляска могла его вместить. Только за несколько минут до отъезда некий француз, причина всей этой путаницы, дал мне разгадку тайны; эти молодцы приняли меня за богатого Дюпона, фабриканта бренди, жителя Санбери и брата знаменитого Дюпона, который осуществлял, за счет правительства, монополию на производство боевого пороха.
Так я выбрался из Санбюри, в целости и сохранности, без каких-либо других неприятностей, кроме поломанной рессоры моей коляски, что не повлекло за собой никаких неприятных последствий. Доктор Г., мой врач, которому я полностью доверял, сделал мне предложение поместить мой склад лекарств у него, внушив ловко, что они будут там более в ходу. Я не счел в этом никакого неудобства и согласился; мои прочие товары размещались у меня, я продавал их достаточно просто за наличные, с выгодой. Удовлетворенный сверх меры столь прекрасным началом, я возвратился в Филадельфию, чтобы повторить операцию. Я посетил своего нового друга, у которого встретил ту же приветливость и те же заверения; я остановился у него только на несколько дней, другое дело требовало моего присутствия в Нью-Йорке.
Во время моего проживания в Элизабет-Тауне я имел деловые отношения с торговцами города Нью-Джерси; среди других дебиторов, что я там оставил, был некий У. Теллер, который был мне должен сотню пиастров, которые я потерял всякую надежду когда-либо получить. Несмотря на свою репутацию плохого плательщика, он обманывал с такой ловкостью, что самые недоверчивые попадались. Он столько задолжал на площадках Нью-Йорка, что не осмеливался там появляться из опасения поиметь неприятности с констеблем. Однажды, когда я был у себя в комнате, занятый приведением в порядок моих бумаг, я увидел его неожиданно входящим ко мне. «Я зашел узнать, – сказал он, – как поживает мой драг да Понте». В тот же момент послышались многие удары в мою дверь; я спустился и увидел сына одного негоцианта, который, в сопровождении констебля, пришел его арестовывать. Мне показалось неблагородным позволить вести его таким образом в тюрьму; речь шла о купюре в восемьдесят экю. На столь малую сумму я дал свое поручительство, и его кредитор удалился. Вернувшись в свою комнату, я не нашел свои бумаги в том порядке, в котором их оставил. Никто другой, кроме него, не заходил; я не ощутил, однако, никакого подозрения и, все сложив, объяснил, какую услугу только что ему оказал. Он меня поблагодарил и обещал не забывать этого и быть отныне пунктуальным. Прошли месяцы, в течение которых он должен был мне уплатить эти восемьдесят экю. Я ему написал. Не получив никакого ответа, я отправился навестить его в Нью-Джерси; он выдал мне кучу выдумок и кончил тем, что предложил мне в возмещение заморенную лошадь и пару постромков для моей почтовой коляски, на что я согласился, вспомнив поговорку: «нет ничего меньше, чем ничто», и дал ему квитанцию. Едва переступил я порог его двери, как один из его сыновей предстал передо мной вместе с констеблем, говоря мне, что купил обменный вексель, выданный на меня Тейлором, и что я должен платить по нему или идти в тюрьму.