Я сначала взялся за дистилляцию, затем – мне понадобился человек во главе моего предприятия. Вместо одного я встретил троих, которые мне подходили, тем более, что они представлялись с наилучшими рекомендациями. Я поставил одного начальником, двух других – как старших мастеров, и, доверив им мое зерно, отправился в Филадельфию. Я велел позвать доктора, который назначил мне наружное лечение и велел оставаться в постели. На мой вопрос, что я могу принимать, он ответил – «ничего, приходите ко мне завтра».
Поспав два часа, я пошел прогуляться и, не обращая внимания на его предписания, проходя мимо рыбного рынка, я купил очень хорошую рыбину, которую велел отнести к себе и которую съел всю целиком с наилучшим аппетитом. Назавтра я был у моего доктора; он был рад меня видеть, и еще более рад тому, что я религиозным образом соблюдал диету, которую он мне предписал, и велел ее продолжить; в течение пяти дней я действовал таким же образом и был совершенно во здравии.
Силы мои вернулись, я снова занялся моими делами. Благодаря моим часам, моим лошадям, моей коляске и достаточно большому количеству моей проданной водки я оказался обладателем семи-восьми сотен пиастров, с которыми возобновил свои спекуляции. Распространился слух, что я выгоняю из зерна водку, мало отличимую от той, что французские дистилляторы выгоняют из своих вин. Два негоцианта прибыли предложить мне продать им все, что я произведу. Мы заключили контракт, очень выгодный для меня, по которому они должны были мне платить наличными или снабжать меня в обмен всем, что мне необходимо.
Фортуна мне улыбалась, я счел своим долгом вернуться в Санбюри, чтобы закупить там все зерно, которое найдется. Я сел в местный дилижанс, который останавливался в Рединге. Мы выехали вечером. Мы должны были проезжать деревню, называемую Трапп, отстоящую на расстоянии двух миль; небо было очень темным. Переезжая через мост, кучер, смертельно пьяный, вывалил нас в канаву, и из нас – десяти пассажиров ни один не вышел оттуда, не будучи более или менее пораненным. Что касается меня, я получил сильную контузию левой руки, вывих лопатки и настолько ушибленный позвоночник, что малейшее движение было для меня невыносимо. Меня перенесли более мертвого чем живого в гостиницу, и только через три недели я смог вернуться в Филадельфию, восстановив свои двигательные возможности. Я готов был вызвать доктора, который пользовал меня в первый раз, когда один из моих друзей пришел в сопровождении доктора Бартона.
Слова слишком слабы, чтобы передать манеру, с которой этот превосходный человек за мной ухаживал. Не удовлетворяясь тем, что он оделял меня приемами своего искусства, он приносил мне книги, чтобы меня развлечь, нанося мне по два-три визита в день и каждый раз оставаясь часами возле моей постели; в три недели я поправился. Увы! К несчастью для человечества, человек, которому я обязан столь быстрым восстановлением, мертв; но память о нем мне будет всегда дорога.