Я пригрелся в
машине и даже стал засыпать, но дверца открылась, и я очнулся от дремоты.
Передо мною стояли Юрий Юрьевич, Магда с мальчишкой и сзади отец Мефодий без
пальто, в легкой темной рясе. Я вылез из машины, и по узкой снежной тропинке
отец Мефодий повел нас к своей келье на обед. Спустились по косогору вниз к
ветхой покосившейся избушке с маленькими окнами под почерневшей соломенной
крышей, обили от снега о порог ноги и вошли в сени, где висели сухие березовые
веники и стояли какие-то кадки. В полутемной прихожей я наткнулся на набитый
сеном, стоящий на козлах узкий длинный ящик, похожий на гроб. В единственной
комнате тоже было темновато и пахло ладаном, постным маслом и рыбным супом. От
топящейся плиты по стенам играли блики пламени, да перед образами в углу
теплилась лампада. Избушка была настолько старая, закопченная и ветхая, что
потолок прогнулся этаким животом вниз и был подперт корявым извилистым древом с
рогулькой на конце. Кроме обеденного стола у окна в келье был одежный шкаф,
большой сундук, окованный полосками железа, да деревянная кровать с большими
подушками и ватным лоскутным одеялом. Все это дополнялось лавкой и несколькими
темными засаленными табуретками. На одной из них сидела странная старуха, как
поглядеть, так сущая ведьма. Ей, наверное, было лет восемьдесят с гаком. Она
ворочала в топке кочергой, и ее профиль напоминал щипцы, так как крючковатый
нос почти сходился с острым подбородком. Из-под черного платка выбивались лохмы
седых волос. Как я потом узнал, она была большая любительница курить трубку,
набитую лютой махоркой, и прикладываться к бутылке с синим денатуратом. Она
встала и хриплым голосом доложила батюшке, что обед готов. Тут я увидел, что у
нее одна нога, вместо другой была приделана деревяшка. И звали старуху — Карла.
Как потом рассказал батюшка, она действительно была настоящей закарпатской
“босоркань” — так здесь называют ведьм, но сейчас уже в отставке. Батюшка
однажды спас ее, вырвав из рук разъяренных поселян, которые тащили старую
каргу, чтобы утопить в Боржаве за ее пакостные ведьмовские проделки. Избушку ее
селяне сожгли, и батюшка по доброте своей взял ее к себе, чтобы она вела
хозяйство и готовила ему обед. Старуха оказалась наглой особой и сразу
захватила батюшкину кровать с засаленным лоскутным одеялом, так что бедному
кроткому отцу Мефодию пришлось устроиться в прихожей и ночевать в ящике с
сеном, покрываясь ветхой рясой.
О, великое
смирение было у этого монаха, поэтому и бесы не могли его никак уязвить.
Старуха, стуча деревянной ногой, быстро накрыла стол и поставила приготовленные
ястие и питие. Батюшка прочитал молитву, благословил трапезу, и мы сели за
стол. Вначале старая подала настоящий венгерский рыбный папри-каш — горячий и
жгучий, как адское пекло. Чтобы есть этот суп, надо иметь железный желудок. В
нем было столько перца, что мы все, открыв рот, дышали, как собаки на жаре, а
батюшка ел, не поперхнувшись, и только слезы катились у него из глаз. Затем
была подана обжаренная в яйце и сухарях капуста с бобами и рисовая каша с
грибами. Поскольку в месяцеслове на этот день значилось разрешение на вино, мы
выпили по стаканчику местного рислинга, страшно кислого — “вырви глаз”. Потом
еще пили чай. Батюшка вкушал один раз в сутки, но основательно. Не успели мы
закончить трапезу, как в окно постучали, и в избу зашла приятная пара лет этак
по сорок пять с просьбой и за советом. Оба были вдовые, имели взрослых детей,
которые переженились, и поэтому эта пара считалась между собой как сват и
сватья. И вот, им тоже пришла фантазия обвенчаться вторым браком. Батюшка
усадил их на лавку и полез в сундук, откуда достал старинную пудовую в кожаном
переплете книгу “Кормчую” и зачитал им следующее: “Сват и сватья имеют родство
не по крови, а по присвоению ко браку их чад, и Соборные Отцы их брак не
разрешают и не запрещают, а полагаются на их собственную совесть. А если