И ветер
скульптором счастливым,
Должно
быть, чувствует себя.
Вообще, надо
сказать, что город этот был необычный, тесный, собранный в кучу у моря,
теснимый дугою холмов, с идущим по городским улицам поездом, с полуразрушенными
зубчатыми стенами двух средневековых генуэзских крепостей, с разбегающимися по
холмам ослепительно-белыми домиками под красными черепичными крышами, громадами
стоящих в порту океанских кораблей, длинными, тонкошеими портовыми кранами,
стаями кружащих в небе крикливых чаек и сверкающей на солнце гладью моря. Этот
город сказочник Александр Грин, когда-то живший здесь, называл Зурбаганом, и
здесь нежная красавица Ассоль, прикрыв ладонью глаза, всматривалась с берега в
морской горизонт, ожидая шхуну с алыми парусами и таинственным принцем.
Когда-то здесь, в порту, обливаясь потом, в ватаге биндюжников трудился на
погрузке зерна молодой еще Максим Горький, здесь жил и писал свои великолепные
картины знаменитый маринист и академик живописи Айвазовский. Здесь в начале
тридцатых годов XX века между отсидками в тюрьмах и лагерях скитался бездомный,
затравленный советскими властями великий хирург и епископ Лука
(Войно-Ясенецкий) — ныне прославленный святой исповедник Божий. Здесь также жили,
работали и страдали люди гораздо более скромные, о которых я расскажу далее.
Феодосийская
городская больница, размещенная в старинных одноэтажных корпусах, находилась в
правой части города, на горе, в местности, называемой “Карантин”, судя по чему
можно было полагать, что здесь на рейде у древних развалин генуэзской крепости
отстаивались подозрительные на чуму и холеру суда.
Главным врачом
больницы была молодая симпатичная и очень приятная женщина — Валентина
Васильевна. Когда я по вызову пришел к ней в кабинет, она посмотрела на меня
своими ясными глазами и после некоторой паузы сказала, что надо бы сходить к
больному священнику, престарелому отцу Мефодию. Ну, там, подбодрить его и
оказать ему посильную помощь.
Это было время
начала хрущевского правления, и ко всему церковному, и особенно, как тогда
говорили, к служителям культа, многие относились с опаской и оглядкой на
всемогущий райком и старались с оными служителями никаких дел не иметь, чтобы
не впасть в немилость у власть предержащих.
— Хорошо, — сказал
я, — схожу к отцу Мефодию.
Я очень
лояльно относился ко всему церковному и даже тайно встречался в Симферополе с
правящим архиепископом Лукою. Не откладывая дело в долгий ящик, я решил в тот
же день посетить священника. Городская церковь, стоящая вблизи морского берега,
во время войны не пострадала, хотя вокруг нее неоднократно происходили бои.
Священник жил рядом с храмом в просторном одноэтажном доме, сложенном из
желтого крымского ракушечника, с красной черепичной крышей. Окна в доме были
открыты, и батюшка, вероятно, всегда слышал умиротворяющий монотонный шум
прибоя и вдыхал йодистый запах морских водорослей. Дверь мне открыл батюшкин
келейник Стефан, уже успевший отсидеть срок в лагерях за то, что подростком
носил бандеровцам хлеб. У него были кое-какие фельдшерские навыки, полученные в
больничном бараке Джезказгана, и этим он был полезен батюшке — делал ему
перевязки и инъекции глюкозы. Батюшка сам долго томился в лагерях ВоркутаЛАГа
на крайнем севере, где в сырых шахтах было совершенно погублено его здоровье. В
те, уже далекие, сталинские времена жизнь человека, да, порой, и судьбы целых
народов зависели от всемогущего ведомства НКВД и его угрюмых сотрудников,
носивших на рукавах знак щита и меча.