После этого Анна около
суток просидела на вокзале в ожидании поезда. А потом почти столько же времени
ехала в битком набитом, шумном плацкартном вагоне. Правда, теперь ее уже не
раздражал вид болтливых подвыпивших попутчиков. Потому что Анна начинала
понимать – напрасно она осуждала и презирала их, и свою мать, и Милку. Ведь
сама она оказалась ничем не лучше их. Вернее, даже хуже. Ведь ее праведность,
которой она так гордилась, оказалась шита белыми нитками. Она верила, что
достойна небесных благ, а на самом деле стояла на краю бездны…
И тут Анне снова вспомнился
ее сон. Выходит, это она была той женщиной, стоявшей над огненной пропастью! А
окутывавший ее мрак на самом деле царил в ее душе… Теперь Анна уже не думала,
кем могла быть другая, одетая светом, женщина, виденная ею во сне. Потому что
ей стало страшно. Ведь это всегда страшно – заглянуть в темные бездны
собственной души… Но в этот миг словно чья-то ласковая рука погладила ее по
голове, и Анна провалилась в тот глубокий сон без сновидений, который один поэт
давно минувших времен назвал «бальзамом болящих душ»>**. Правда, ее
душе он все-таки не принес исцеления…
***
Как ни странно, в монастыре
словно не заметили ее отлучки. Даже игумения Феофания не любопытствовала,
почему она вернулась так рано. Хотя теперь Анна не боялась рассказать ей
правду. Как не боялась и возможных последствий своего рассказа.
Спустя три недели до Пасхи ее
снова вызвали к игумении Феофании. И опять настоятельница вручила ей
распечатанное письмо, написанное знакомым размашистым почерком Милки, и
адресованное в монастырь:
«Дорогая моя сестренка Анна!
Сегодня пятый день, как умерла наша мама. После твоего отъезда она очнулась и
стала меня просить пойти в церковь и позвать к ней батюшку. Мол, ей как можно
скорее нужно креститься. И рассказала мне, что видела, будто лежит она как бы в
больнице на койке, а и по ней, и под ней грязь рекой растекается. А рядом стоит
женщина, вся в черном, как монашка. Лица ее не видно, только, говорит, я сразу
поняла, что это моя Анечка. А между нами – пропасть, и из нее огонь так и
пышет. Вот я и подумала – видно, это оттого, что Анечка крещеная, а я – нет. А
она стоит, и не то плачет, не то говорит что-то, жалобно так, словно страшно ей
одной, вот она меня и зовет… Да разве ж я свою доченьку брошу?.. Нет, ради нее
я должна креститься. Тут и я задумалась – а как же я маму брошу? Нет уж, если
она собралась креститься, так и я тоже крещусь. Наутро побежала я в церковь,
нашла батюшку, его отец Петр зовут, и все это ему рассказала. Он в тот же день
пришел и крестил нас обоих. После этого у мамы сразу такое лицо светлое
сделалось! А назвал он ее вместо Лилии - Сусанной, мол, это имя тоже означает
«лилия», а меня вместо Милки назвал Людмилой. Когда батюшка уходил, мама его
просила, чтобы он за тебя молился. Мол, Анечка такая хорошая, такая добрая, вот
она меня и уговорила креститься. А, как он ушел, легла и сказала: все, теперь и
умирать не страшно. И заснула…не проснулась. Отец Петр ее и отпел, а денег ни
рубля не взял. Он меня уговаривает жить при церкви и по хозяйству там помогать.
Так что, может, я потом тоже, как ты, монашкой стану. А, что я на тебя тогда
накричала, так прости за это – очень мне маму жалко стало… Твоя сестра раба
Божия Людмила».