Во времена когда она училась в школе, всем нравилось оценивать пространство в, казалось бы, сосем неподходящих мерах: считали например, что если нефть, которую добыли за год по стране, залить в цистерны, то этим поездом получится два раза опоясать всю планету; считали, что если население Земли поставить друг на друга, мы сможем дотянуться до Луны туда-сюда двенадцать раз. Она прикинула: её восьмидесяти трёх конвертов едва хватило бы, чтоб перейти через дорогу — «Но разве это мало, сучий мотлох?» — и всё-таки ответ пришёл — один конверт в обмен на восемьдесят три, тот самый запах моря в обмен на двести сорок восемь рифм.
Такси остановилось, и через щели, в которые на скорости врывался душный ветер, теперь стал проникать звук от сотен труб; гул рос волнами, к нему присоединялись десятки, сотни возмущённых труб, и лишь когда её водитель со всего размаху дал по клаксону на руле, а по опустевшей встречной полосе поплыли лимузины и мигалки, — только тогда ей стало ясно, что это за звук и что это за трубы. Водитель выплюнул: «Нет Сталина на них!» — и она не стала спорить. Она давным-давно не спорила ни с кем.
В детстве она ссорилась со всеми: с матерью из-за колгот и соли в макаронах, с отцом из-за оценок и пропажи кошелька, с родной сестрой всегда из-за какой-то ерунды: например из-за того, что старшая показывает в школе личный ключ от почты, а ей — вступившей в пятый класс — обещан только через год, и попугай — дурацкий попугай, который повторял только слова отца, — талдычил: «Через год! Сказали через год! Что не понятно?». Но год — это, конечно, слишком долго — «Не будь таким, родной, ты вырастишь актрису», — и получив свой ключ уже через неделю, она подговорила трёх подруг со школы, чтоб те вели сестру по длинному проспекту, сама пустилась напрямик, через дыру в заборе, через больницу, где старики в коричневых пижамах играли тапкой в городки; через детский сад, где белобрысая какая-то малявка крутилась возле сливы и, кажется, нашла её секрет; и через воинскую часть, где офицер на проходной очнулся, крикнул: «Стой! Куда?!!» — но гнаться, как всегда, не стал; взобралась на забор в высоком месте, по громыхающим железным крышам гаражей спустилась вниз, в подъезд, к почтовым ящикам, на цыпочках — не потому что не достать, а от волнения и по привычке, — повернула ключ, проговорила шёпотом: «Дерьмо! Говно! Сука! Твою мать!», — и запустила руку в темный ящик. Она нащупала конверт, и сразу же почувствовала запах — свежий, тёплый, сложный, как вечерний вдох, простой, как выдох — «Мам, ты понюхай — пахнет морем». Мать вытерла сухую щёку — там, где могла бы быть слеза, — и по полу покатились шарики всех видимых цветов: небесно-голубой и розово-закатный, таинственно-зелёный, густо-красный, как свиная кровь, оранжевый.