«Разница между мной и, скажем, Габаем состояла в том, что мы были больше историками, политически ориентированными, а эти люди, при том, что мы с ними дружили, были в большей степени литературно-эстетически вольнодумными и в то время значительно менее продвинутыми в непосредственном критицизме, чем мы, более в этом смысле, так скажем, психологически оформленными. Это на более поздних стадиях Илья Габай стал активным диссидентом… А я не стал по целому ряду причин. Во-первых, я был немножко напуган тем, что едва не сел на ранних стадиях диссидентского движения. Во-вторых, довольно рано я начал ясно представлять дилемму, как произойдут изменения: из внутренних предпосылок, истеблишмента, или путём внешнего крушения всей этой системы. Я был глубоко убеждён, что изменения произойдут не сразу и что они будут внутренними. Естественно, было опасение за свою собственную судьбу и желание иметь профессию и нормальную жизнь.
Сочетание всех этих обстоятельств привело к тому, что я не был активным диссидентом, но со многими из них был близок чисто по-человечески, дружил со многими и помогал, чем мог. Конечно, были и проблемы: лет десять я не ездил за границу, меня время от времени вызывали в КГБ, в основном по поводу поездки в Питер ребят с листовками. Долго допрашивали. Можно даже восстановить точную дату, потому что в этот день я собирался на матч «ЦСКА-Зенит». Это примерно 57–58 г. Дело было летом. Я тогда начал работать экскурсоводом в Коломенском и, поскольку там столовки не было, брал с собой бутерброды. И вот с бутербродами в авоське я зашёл в институт, и кто-то из деканата позвал меня в аудиторию на первом этаже. Там сидело двое или трое молодых ребят: «Мы хотим с вами поговорить. Но не здесь». Сели в машину, поехали. Смотрю: меня на площадь Дзержинского везут. Ну ни фига себе, думаю. Приехали, сели и начался длинный, неторопливый разговор.
Обычный чекистский разговор: «товарищи смотрят понимающе». «А кто ваши друзья, а с кем выживете?» Ну и пошла чернуха: «Вы ребята хорошие, но вас соблазнили старые троцкисты…» А тогда ещё была сильна память о троцкистских делах, и Никита Сергеевич говорил, что троцкисты, конечно, плохие, но вот честных коммунистов, вроде Раскольникова, Постышева, Сталин зря угробил… Моя задача состояла в том, чтобы уверить чекистов в том, что мы сами неправильно поняли политику партии и соблазнились, а троцкисты тут ни при чём. «Товарищи» на меня стали нажимать. Тогда я придумал хорошую формулу. «Конечно, – говорю, – если вы очень хотите, я всё напишу. Но это будет клеветой». А тогда это имело большое политическое значение: люди клеветали друг на друга, в результате возникли репрессии, а теперь возвращались те, кто отсидел по 17 лет в лагерях. В результате репрессировали и расстреляли некоторых чекистов. И те, кто меня допрашивал, засуетились: «Нет-нет, никакой клеветы!» И меня отпустили. Оказалось, правда, что у них есть Программа, которую я составил, списав её с югославских ревизионистских программ. Написал и потерял. А когда пришли арестовывать Володю Тельникова, у него нашли эту Программу – в общем, целая история детективная! Так что нас не посадили, как ребят в Питере. Ну, они-то листовки разбрасывали, а мы занимались, в основном, самообразованием».