Фашистская Италия и национал-социалистическая Германия владели сознанием того, что эти проблемы не могли быть решены формами демократической конституции. Духовное ослабление внешнеполитической силы демократии соответствовало все яснее становившимся дипломатическим неудачам Франции и ухудшению ее международного положения. Во французских работах мы встречаемся с тех пор со всеми типичными симптомами общего духовного кризиса и попытками искать виновников, препятствующих ее развитию. Военные, политики и дипломаты возлагают друг на друга ответственность. В действительности обнаруживается, что у Франции не хватало идей, чтобы плодотворно и твердо проводить внешнюю политику. Идеи 1789г. больше не в состоянии были проявить свою силу, тогда как Германия принесла новое мировоззрение, шаг за шагом разрывая оковы Версальского договора, и с присоединением Восточной марки /Пруссии – И.Б./, Судетской области и Чехословакии раз за разом добивалась успеха.
Демократическая система внешне достигла наивысшего развития после мировой войны /имеется в виду 1914-18гг. – И.Б./. После «победы» в мировой войне Франция верила, что со своей демократией она законным образом овладела духовной платформой на все времена. Поэтому понятно, что Франция заняла позицию против вновь возникшего национал-социалистического порядка в Германии. Она сразу представила Германию абсолютным противником и передислоцировала на это всю силу своей аргументации. Франция нуждалась в противнике своей демократической миссии для поддержания и оправдания своего положения в мире, что было теперь ее фундаментальным принципом. Так становилось ясно, что представляет собой новая Германия в полностью определенной, абсолютной характеристике, и что в ходе развития ее идей она не вмещается и не может быть искусственно втиснута в схему «демократия против абсолютизма». Французская наука совершала решительную подготовку к тому, чтобы только с военным поражением противника быть готовой принять на себя эту роль. Тот, кто сравнит это теоретическое новаторство с формулировками ее военной пропаганды, может констатировать удивительное сходство между ними.
Такой образ Германии был фальшивым. Это верно также, если рассматривать необходимость для французской идеологии в рамках противостояния между демократией и абсолютизмом быть замкнутой в себе и последовательной. Франция не располагает новыми идеями и владеет духовным базисом, подходящим только миру идей 1789г. Поэтому стало необходимым идеологически так преобразовать противника, чтобы его можно было встретить перед миром с этим обветшалым оружием. Тот, кто без предубеждения проверит французскую критику новой Германии с политической, экономической и социальной точек зрения, найдет ее непонятной и непостижимой. Только тот, кто смотрит на всё глазами французской демократии, занимающей перед миром боевую позицию против своего предполагаемого противника, может ее понять. Образ новой Германии, нарисованный эмигрантами, только потому мог казаться таким устойчивым, что вопреки действительности Франция хотела увидеть его через шоры 1789г.; ведь только в этой революции пророки эмиграции могли найти достаточный опыт для подобной оценки. К тому же духовное противостояние теперь необходимо было приспособить к миру, который находился под влиянием идей 1789г., и чьему мышлению и аргументации еще доверяли в значительной степени.