Когда я с ним встретился, это уже был дряхлый, но пытавшийся себя сохранить одинокий старик, у которого страдала память и который иногда терял даже ориентацию. Странно было видеть эту одинокую, оторванную от общества фигуру в огромной, сталинского типа даче, своеобразие которой заключалось в больших комнатах, определенном аскетизме обстановки и преобладании в интерьере натурального дерева. У него была одна удивительная особенность, которая больше, чем что-либо, говорила о том, что ему, видимо, пришлось пережить в период сталинизма. Когда вечером он уходил в спальню, то запирал изнутри все запоры: на окнах, на дверях, а под подушкой держал оружие. От кого он по старой памяти пытался защититься: то ли от участников заговора, которые должны были, по одной из версий, убить его вместе со Сталиным, или, наоборот, от клевретов Берии, у которого с ним были, по его словам, очень натянутые отношения?
Ворошилову как-то удалось в разгар сезона с большим трудом получить для отдыха дачу в Крыму. Узнав, что мы приехали в Ялту, он пригласил к себе на дачу меня и моих коллег. Было грустно видеть, как человек, бывший одним из самых близких Сталину людей, с гордостью показывал свою временную трехкомнатную дачу, добавляя при этом, что он видит в этом проявление любви и уважения народа к нему, как герою гражданской войны, человеку, сделавшему много для государства рабочих и крестьян.
В тот момент я вспомнил маршала Рокоссовского , которого лечил по поводу рака в 1957 году. Тогда он находился в опале и ему с большим трудом удалось получить в Министерстве обороны дачу для отдыха в Крыму. Онкологи категорически возражали против направления его в Крым. Рокоссовский зашел ко мне в ординаторскую (это было в больнице на улице Грановского) и сказал: «Евгений Иванович, в Москве у меня не очень хорошие условия, а там отдельный дом, «обслуга». Хотелось бы хоть напоследок отдохнуть хорошо. Я знаю, что в любой момент могу умереть, но скрасьте мне последний год». Слова прославленного маршала, одного из тех, кто спас народы нашей страны от порабощения, резанули меня по сердцу. Я каюсь, что подделал тогда показания по направлению Рокоссовского в Крым, и он все-таки попал на отдых. Вернувшись из Крыма, он позвонил мне и сказал: «Доктор, разные люди есть; большинство из них бюрократы, а вы настоящий человек».
В течение жизни мне вручили немало наград, орденов, званий, но этот звонок прославленного маршала был лучшей наградой из всех, которые я получал.
Где-то также мне было жалко и К. Е. Ворошилова, пытавшегося сохранять свое реноме видного политического деятеля, народного героя, но понимавшего в минуты просветления, что он уже никому не нужен. Тогда, в Крыму, мы выпили с ним бутылку шампанского, ибо только этот напиток он признавал. После бокала шампанского исчезла его «маршальская» чопорность, он стал вспоминать свою молодость, шахтерскую Горловку, украинские песни, которые тут же предложил исполнить под своим руководством. Слуха у него не было. Но подпевая его многочисленным украинским, в том числе и петлюровского характера, песням, я еще больше проникся жалостью к этому, в принципе несчастному в старости человеку, у которого все осталось в прошлом.