Другой удар уже в его лицо, неприкосновенное, как он сам считал, лицо чекиста, был болезненным и обидным. Забыв о своём же запрете нарушать тишину, Старцев выхватил из кобуры наган и в упор выстрелил в Великого Князя. Поспешившие на помощь красноармейцы стали прикладами сталкивать всё ещё стоявшего на ногах генерала в провал.
— Рябов, — взревел осатаневший от боли и злобы Старцев, — забрасывай их гранатами! Слышишь? Гранаты в шахту!
К горлу Карпа подступила тошнота. Он машинально обхватил за плечи Ванюшку и так сжал их, что мальчонка едва не вскрикнул.
— Сынок! Не могу я такое видеть. Не могу! Я бы их…
— Тише, тятя, тише, — зашептал в испуге Ванюшка. — Услышат бандюки, и нас с тобой туда же… Терпи, счас нам шевелиться никак не можно.
— Что они-то терпят, родимые! И за что?
Карп упал лицом вниз, широкие плечи его вздрагивали. Мужик плакал от жалости к мученикам и своего бессилия. Ванюшка и не знал, что отец может плакать. А сейчас Карп плакал. Плакал, скрипя зубами, с корнем вырывая траву вокруг себя. Он не поднял голову на хлопанье рвущихся в глубине провала гранат. Он не видел, как в шахту сталкивали остальных людей. Как стали заваливать их зажжённым хворостом, заранее наготовленным сухостоем, загодя нарезанным дёрном, снова и снова забрасывать гранатами…
И вдруг из-под земли явственно донеслось: «Иже херувимы тайнообразующе, и Животворящей Троице трисвятую песнь припевающе…» Все замерли. Какой-то красноармеец с искажённым страхом лицом вдруг медленно опустился на колени и начал рвать на себе волосы, неистово крича:
— Звери, звери мы! Что мы понаделали, звери? А-а-а-а-а! А-а-а-а! Прости нас Господи, если сможешь! Прости! Звери мы, звери!..
А потом холодящий душу хохот. И снова: «Звери мы, звери! Безлюдии проклятые!.. Душегубы мы! Душегу-уу-у-бы!..»
— Все уходим! К подводам! — снова голос Старцева — командный, но уже с заметным изломом.
Карп вскинулся во весь рост, перекрестился и, ни слова не говоря, схватил Ванюшку за руку.
— Пошли и мы отсюда, сынок, пошли скорей!
Не помня себя, плотники добежали до первой своей утайки, забрали вещи и осторожно вышли на дорогу. Вскоре впереди прошумел удаляющийся обоз с убийцами. Карп остановился, смахнул рукавом пот со лба и, повернувшись к лесу, перекрестился. Ванюшка тоже перекрестился и… замер. Остолбенел и Карп. Он побледнел и снова начал креститься, творя окаменевшими губами молитву. В предутренней тишине до их слуха донеслось продолжающееся пение «Хирувимской»:
…Яко да царя всех подымем,
ангельскими невидимо дориносима чинми…
Слышались два голоса — мужской и женский. Вырывавшиеся с 60-метровой глубины, они казались завёрнутыми в тончайший бархат. Такими они были тёплыми, осязаемыми, что их хотелось поймать и прижать к груди, к самому сердцу, но только очень осторожно. Очень осторожно! Малейшая неловкость — и нет этих голосов, рассыплются в прах, и никогда-никогда их больше не услышишь.