Когда ударили колокола на звоннице и шум боя заметно притих, бабы, молившиеся в церкви, стали подниматься с колен и выходить во двор. Страшное зрелище открылось их глазам, и с плачем, причитаниями взялись они за горькую работу. Внесли в храм и положили на алтарь отца Фотия, и положили на каменный пол побитых старух и хоруговника Суботку. Крестились, тихонько подвывали над родными: «Мамочка любая, мамочка дорогая!» Завыть бы во всю силу боли, заголосить бы во весь голос, по не тот был еще час, не знали, кого еще придется оплакать — все замчище было покрыто убитыми. И плакать не дали, крикнули бежать, гасить хаты. Уже немцев не осталось в городе, уже возный Волчкович, взяв на себя власть погибшего тиуна, отрядил к воротам людей и ворота закрыли. Горело около полусотни дворов. Растянувшись цепью к Волчанке, к колодцам, подавали ведрами воду, сбивали огонь, мешали разбушеваться, переброситься на соседей. Только через час, притушив пожары, пошли выяснять, кто жив, кто мертв. На замчище мужики и бабы разбирали убитых — волокли к стене немцев, несли к церкви своих.
Настрадавшаяся неведением Софья вернулась в замок искать отца, брата, Гнатку. Увидев старого богатыря живым, кинулась к нему, обвила шею, зарыдала в жесткую мокрую бороду. «Ну, ну,— утешительно шептал старик,— живы, и слава богу!» Тут подошел закопченный, в обгоревшем кафтане Мишка. Уже втроем пошли ходить среди мертвых, смотреть своих. Боярина Ивана нашли у сгоревших возков, среди посеченных крыжаков. Был еще жив. Возрадовались, понесли отца к Волчковичам. У них свое горе — боярыня, Настя с Ольгой, братья голосят над Васильком. И некуда податься. В каждом дворе плачут, кричат, воют — там муж зарублен, там детей порубило, там мертвую жену принесли, там и мать и отец убиты, и сидят возле бездыханных родителей малолетние сироты. «Какая ж это Вербница! — ужасаясь, думал Мишка.— Конец света худшим не будет. Как господь мог позволить? Людей погублено сотни, не счесть, половина города и повета. За что? За какие грехи? Чем этот малец,— увидел на сугробе подростка, наискось рассаженного мечом,— провинился? Господи, глянь, воззрись на дело немцев. Все кровью залито, людьми умощено! Как терпишь! Как сносишь! Почему землю под убийцами пе разверз!» Встретили Егора Верещаку с паробками — несли на кожухах Петру и Миколку.
— Живы? — спросил Мишка.
— Дышат,— сказал Егор.— А боярин Иван?
— Дышит,— ответил Мишка,— Домой поедете?
— Что ж тут делать, поедем.
— Так нас погодите — сейчас дворню соберем.
Из дворовых баб шесть оказались побиты. Их занесли в церковь, отыскали свободные еще местечки у стен, вложили в остывшие руки свечи и оставили до утра. Пошли искать сани и лошадей — свои, оставленные на рынке, были взяты крыжаками. Быстро нашли — не скупились в этот день люди, не жалели, откликались на горе. Соединились с Верещаками и выбрались из несчастного Волковыска. Гнали в Рось, не щадя лошадей. Мнилось, что родной кров вернет отца к жизни, что сейчас прибудут, положат старого боярина па кровать, согреют, перевяжут, напоят горячим медом, и согреются, шевельнутся губы, откроются живые, любимые глаза. Но задолго до поворота на Рось почуялся пугающий запах гари. Примчались — черная пустошь на месте двора, только печь да головешки остались от древнего дома. Не жалко добра, страшно, что отца негде приютить для ухода. Помчали к Кульчихе, однако с дурным предчувствием, потому что дорога была изрыта сотнями крыжацких коней. Хата шептуньи стояла целой, но жутко выл внутри пес. Мишка бросился в избу, позвал: «Кульчиха! Бабка!» Молчание. Раздул в печи уголек. Зажег лучину. Зарубленные старуха и коза Лешка лежали в углу, а рядом сидел пес Муха, слезился и выл. Помчались к Егору Верещаке; тут немцы не проходили, двор был не тронут. Боярина Ивана внесли в избу, положили на лавках, бабы заспешили ухаживать. Разрезали рубаху, глянули и стали креститься — торчал возле соска коротенький обломок стрелы, и запеклось вокруг него совсем мало крови — вся разлилась внутри. Гнатка и Софья зарыдали. А в другом углу помирал Петра, а в третьем — Миколка. К полуночи все трое и отошли.