Общим и в городе и в деревне было уважительное, прямо таки трепетное отношение к покойнику, всеобщие по нему скорбь и любовь. Гражданские панихиды и похороны являлись культовым местом общения и встреч. И ни в какое сравнение не шли ни с парадом на 1-е мая, ни с Новым годом, ни с кинотеатром. А посему девушки, желающие заслужить себе место под солнцем и застолбить его за собой, были просто обязаны минимум раза два в неделю появляться в местах массового скопления народа под руку с мамой, тётей, старшей, но обязательно замужней, сестрой. И не было лучшей путёвки в жизнь для молодой леди, чем её смирение, доброта и отказ от всего земного. А посему – хронически нескончаемые панихиды и похороны в городе были местом показа и ярмаркой невест.
Ещё много интересного можно сказать о нравах и обычаях, царствовавших в Городе, где родилась и старалась расти Аделаида, где на площади 180 квадратных километров расположилось десять заводов-гигантов с массой работающих на них пролетариев и ждущих их с работы жёнами, ещё три зоны с уголовниками, всегда голодными и без жён; общежития с «вольнохожденцами» – осуждёнными условно и мрачный, серый детдом с потенциальными претендентами пополнить в будущем ряды, в лучшем случае, «вольнохожденцев»…
Город и сам был похож на огромную зону, с унылыми серыми домами и обшарпанной штукатуркой, где царили волчьи законы и правил произвол.
Это ещё было в старой школе, когда у Аделаиды ещё не было каникул.
Мама всегда проверяла уроки, поэтому их приходилось делать очень честно и прямо после школы. Иногда рисование и пение ей разрешали оставить на утро. Аделаида любила делать уроки. Во-первых, потому, что в это время её никто не трогал. Можно было хоть целый вечер просидеть за письменным столом, выводя сиреневыми чернилами:
Мама мыла раму.
Можно было подолгу рассматривать картинку со стройной «мамой», моющей «раму» в короткой до колен юбке, белой кофте и косынке, повязанной на затылке.
Аделаиду смущало в букваре всё: и «мамина» юбка до колен – у них в городе, кроме «испорченной» женщины, мажущей «крем» себе на лицо, в такой бы точно никто на стал поднимать ноги и залезать на стул, чтоб мыть раму; и белая кофта на даме из букваря – в такой по Городу не прошлась бы даже «испорченная» женщина. Белые рубашки и красные пионерские галстуки у них в городе носили только школьники. Взрослые белое не носили, а тем более – не мыли в нём окна. Её мама, например, не разрешала ей даже кушать в школьной форме, и говорила, что такая свинья, как она, обязательно обляпается.