— Таня, а откуда я возьму сейчас семьдесят рублей? — сказал я.
— Что же, по-твоему, оставить Машу в драной шубке?
— Я не знаю. До зарплаты еще больше недели. И вообще — на что мы будем жить, если ты все деньги потратишь на Машу?
Ты посмотрела на меня с сожалением. Потом отвернулась и вздохнула.
— И это любящий отец называется…
— Слушай, — сказал я, — ты думаешь, что говоришь?
— Что мне думать? Это ты думай. Маше нужна новая шубка, новые варежки, носки. Потом, ближе к сезону, ты этого нигде не найдешь. Ясно тебе?
— Мне одно неясно: где взять деньги.
— Деньги я одолжу у родителей. А ты попроси у себя на работе в кассе взаимопомощи, и мы им вернем. Проси больше, я тут присмотрела чудненькие чехословацкие босоножки…
— А без босоножек хотя бы нельзя? Ведь впереди зима.
— Дурачок, — сказала ты. — Готовь сани летом, а телегу зимой.
— Да, сани, телега, — сказал я. — Любишь кататься — люби саночки возить. Что еще?
— Не надо было жениться, если не можешь обеспечить семью.
— По одежке протягивай ножки. Тише едешь — дальше будешь. На чужой каравай рта не разевай.
— Ладно, не психуй, мне некогда. Надо успеть до закрытия универмага съездить за деньгами к маме. Поставь варить картошку и смотри за Машей.
Ты уехала к родителям на Смоленскую, а мы с Машей наскоро приготовили ужин. По опыту я знал, что, если не накормить ее до твоего возвращения с покупками, она останется голодной.
Маша ела котлету с картофельным пюре и болтала под столом ногами. Я заметил ей, что это плохая манера — болтать ногами.
— Ты сердитый сегодня, да? — сказала она. — У тебя мама денежки просит?
— Да, — сказал я. — Она просит то, чего у меня нет. Понимаешь?
— Понимаю, — сказала Маша. — А ты поищи и найди.
Памятуя, что устами младенца глаголет истина, я иногда советовался с Машей. Но деньги — это был, конечно, не тот предмет, который можно было обсудить с четырехлетней дочкой.
— Знаешь, сколько найди? — продолжала она. — Тысячу.
— Может быть, миллион? — рассеянно спросил я.
— Не знаю. Может быть, — ответила Маша и лукаво взглянула на меня. — Я чего не знаю, того не знаю. Понимаешь?
— Понимаю, — сказал я. — Ты мартышка. У тебя мои глаза и волосы, а рот и нос мамин. И давай лучше не будем о деньгах.
— У меня, во-первых, мои глаза и мой рот, — с достоинством возразила Маша. — И я никакая не мартышка, а доченька. А ты, во-вторых, поцелуй маму, и она не будет просить у тебя денежки. Я больше не хочу пюре…
Ты вернулась в начале восьмого с большим, перевязанным крест-накрест пакетом. Глаза твои блестели. Движения были порывисты, широки, целеустремленны.