Что удивительно, так это совпадение твоего представления о Чоке с образом его, встающим из письма Гюльнар. Она, описывая его детство, юность и последние дни перед уходом в армию, даже слова его, сказанные старшему брату, ушедшему раньше его на войну, невольно подчеркивает главную черту характера Чоке: постоянную готовность помочь другим, выручить, защитить слабых, даже если самому страшно, даже если самому больно и смертельно опасно.
Ну да ладно, Сережа, а то я столько тебе написала, что чуть не забыла сказать о своей шкатулке: это такой крохотный ящичек, вроде аптечки. В ней я храню твои письма и вырезки из твоих газет. То, что храню в бывшей аптечке, указывает, как ты, конечно, догадываешься, на лечебное, целительное свойство твоих писем. Поэтому помни, что чем чаще ты мне будешь писать, тем лучше «для моего здоровья» и «для здоровья наших отношений». Прошу тебя, сфотографируйся и пришли мне фото.
Сегодня у нас «легкий» день. Я «отгуливаю» за несколько чуть ли не круглосуточных дежурств. Вот почему «накатала» тебе такое бесконечное послание. Настроение у меня хорошее, я вправду часто слышу твой голос. Ты у меня самый лучший. И верю, что все задуманное сбудется...
Целую тебя. Твоя Н.
Июль 1942 г.»
Это письмо Нины Сергей держал в нагрудном кармане рядом с известием о гибели брата Чоке — Токоша... Когда он, в какой уже раз, пытался достать из кармана этот страшный листок, чтобы отдать Чолпонбаю, пальцы точно нарочно ошибались, сами нащупывали не тонкий треугольник, лежавший прямо у сердца, а другой, потолще, — письмо Нины. И Сергей радовался ошибке: он и сам еще не знал, хватит ли у него решимости сказать правду, всю страшную правду Чолпонбаю. Вот почему он перечитал еще раз письмо Нины, хотя ему все время казалось, что все ее слова предстают в ином, горестном свете известия о гибели Токоша...
Сергей поднял глаза на Чоке. Тот, отстранив бинокль, смотрел на реку, на ее неторопливое движение, на мерцание, поблескиванье чешуйчатой воды, в которой безмятежно плыли пухлые облака. Чоке, захваченный красотой реки, забыл об уродстве войны, и в его лице проступило то выражение ясности, которым он привлек к себе Сергея с первой же встречи. Это выражение лица, как выражение души, сосредоточилось в глазах, больших, хотя и с чуть приспущенными, как бы прищуренными веками. И оно разительно отличалось от лица того же Чоке, нет, Чолпонбая, нет, просто бойца Тулебердиева, каким оно виделось и действительно было во время боя...
Деревянкину вспомнился другой бой. Тот бой весной 1942 года. Ранней весной, ослепленной огромными лужами, вдыхающей пары подсыхающих полей. Весной с черными блестящими грачами, косолапо переступавшими через глубокие борозды, через осколки, грачами, гомонящими в гнездах...