— Вы у меня, матушка, всегда молоды, и не наговаривайте на себя.
Петя подал матушке руку, Прасковья Игнатьевна оперлась на нее, и они пошли вместе к лестнице, ведущей на второй этаж:, в спальню, где все уже было готово ко сну. Шестнадцать ступенек, поворот налево, пять шагов по коридору — и вот она, его комната. Эти ступеньки и шаги Петя помнил с детства.
— Ну все, Петруша, кровать застелена, вот рукомойник, отец побеспокоился, велел наверх занести, чтобы тебе было удобнее, полотенце, зубной порошок, щетка, чистое белье. Кажись, все. — Прасковья Игнатьевна вздохнула. — Ты на отца-то не обижайся, он у нас хоть и строгий, но справедливый.
— Что вы, матушка, как можно!
— Ну все, с Богом. — Прасковья Игнатьевна вслед за отцом тоже благословила сына крестным знамением, поцеловала и пошла вниз, охая. — Спи, сынок. Спи. Приехал наконец. Господи, радость-то какая! Господи спаси!
Случилось это в одна тысяча девятьсот пятом году, в феврале, двадцать пятого дня в ночь перед субботой и за два дня перед наступлением Великого поста.
Умывшись и переодевшись во все свежее, Петя долго лежал в постели и не мог заснуть. Наконец-то он дома, в родной Уфе. Какое счастье! Как долго он ждал этого момента, торопился, считал дни и все, он дома, никуда не нужно спешить, а можно валяться в постели, сколько хочется. И ничего не изменилось, все на прежних местах, только вот матушка постарела. А батюшка все такой же боевой, спуску не дает. На нем все держится. И, слава богу, все обошлось. Батюшка не рассердился. Теперь все пойдет на лад, дома, говорят, и стены помогают…
Мысли закружились пестрым хороводом, все глуше и тише, глуше и медленнее, и Петя отлетел ко сну, как в детстве, незаметно и легко, позабыв обо всем на свете.
Проснулся Петя от музыкальных звуков, будто где-то играл рояль. Петя привстал в постели, прислушался. Будто вальс Шопена. Точно, Шопен, до-диез минор. Неужто в их доме играют? Да кто же? Кто бы это мог быть? И откуда в доме рояль?
Петя быстро оделся, плеснул в лицо водой, обтерся и спустился вниз. В гостиной хлопотала матушка. Увидев сына, она улыбнулась доброй, застенчивой улыбкой, излучающей свет и тепло, как только могут улыбаться матери своим детям.
— Проснулся, Петруша? Доброе тебе утро.
— Доброе утро, матушка. А кто это играет?
— Сонечка, Софья Овчинникова, дочь Ефросиньи.
— А откуда она у нас?
— Живет. Уже третий год пошел. Ты выспался-то как? — спросила ласково Прасковья Игнатьевна. — Одиннадцатый час уже. Мы не стали тебя будить, позавтракали без тебя. Отец пошел лавки смотреть, а я вот осталась, тебя ожидаючи. Проголодался? Я тут тебе кашу сварила, овсяную на молоке. Будешь есть?