А думал я о золотой мечте человечества и, конечно, вспоминал Анатоля Франса. Это ведь он говорил, что будь он творцом, обязательно перенес бы молодость в конец жизни, то есть построил бы человеческую жизнь по примеру чешуекрылых, поделив ее на три стадии. Именно в этот момент я понял, что подобная фантазия – не более чем вариант представлений большинства развитых религий.
Восточные религии учат, что наша жизнь на Земле – это состояние личинки, смерть – сон в состоянии куколки, из которого мы можем воспарить в вечный свет. Наше чувственное существование в физическом теле соответствует существованию в стадии гусеницы, на смену которой приходит кокон. От того, как мы проживаем эту стадию, зависит, накопим мы или потеряем силу, необходимую, чтобы раскрыть крылья над нашей бренной оболочкой. Учителя на Востоке говорят: не стоит думать о том, почему мы не видим нашу душу-имаго , вылетающую из разрушенного кокона. Отсутствие видимых доказательств ничего не значит, ведь наше несовершенное зрение – это зрение личинки. Наши глаза развиты едва наполовину, они не способны воспринимать весь спектр бытия выше или ниже порога нашего восприятия. Человек-бабочка существует независимо от того, видим мы его или нет.
Но что же станет с этим человеческим имаго в состоянии абсолютного блаженства? С эволюционной точки зрения вопрос отнюдь не бессмысленный. Для меня ответом стала история шелкопряда, одомашенного несколько тысячелетий назад. Я представил себе, к чему привело бы наше небесное одомашивание на протяжении, допустим, пары миллионов лет. Об этом финале стоило бы задуматься тем, кто полагает, будто на небесах сможет удовлетворить любую свою прихоть.
У гусениц шелкопряда есть все, чего они желают, и даже больше. Их потребности просты, но в принципе мало отличаются от потребностей человека – еда, укрытие, тепло, безопасность, комфорт. Наша бесконечная социальная борьба, по сути, преследует именно эти цели. Наша мечта о небе – это мечта о достижении этих целей, но так, чтобы за них не пришлось расплачиваться страданием, это воплощение нашего представления о личном Рае. (Я не говорю о том, что большинство гусениц ждет мучение и вторая смерть, нет, я же веду речь о небесах, а не о потерянных душах. Я говорю об избранных, о тех гусеницах, которым предначертано спасение и возрождение в новом облике.) Вряд ли гусеницы обладают богатым мироощущением, и уж во всяком случае они не способны молиться. А если бы могли? О чем бы они стали просить творца, если они и так получили все от мальчишки, который присматривает за ними. Он и есть их бог, о существовании которого они разве что смутно подозревают, но он именно такой бог, который им нужен. Точнее говоря, их бог является каждый раз, когда в нем возникает потребность. Так стоит ли нам радоваться, что о нас заботятся, удовлетворяя наши несколько более сложные потребности? А ведь большинство наших молитв направлены на то, чтобы нам уделили внимание. Да, мы говорим о потребности «божественной любви», но не признаем ли мы тем самым, что хотели бы такого же обращения с нами, как с гусеницами шелкопряда, что мы хотели бы жить без забот и без боли с помощью наших богов? А если боги станут обращаться с нами так, как мы хотим, не ждет ли нас вырождение, обратная эволюция, и не приходится ли признать в таком случае, что законы эволюции сильнее наших богов?