Смеху было с этой лукавоглазой клячей, которая, верно, и не ведала, что такое рысь, — ее опухшие в суставах ноги знали только твердую поступь труженицы. А хлестни кнутом — шарахается как бешеная, и глаза становятся по-человечьи злыми. Но однажды, когда и добрые кони Полищука застряли в луже, эта самая кобылка возьми да и покажи себя — вытащила двойную ношу. С той поры никто не поднимал больше на смех ни Карпца, ни его лошадь.
Разноцветные бумажки ненадолго отвлекают Созоненка от главного, и руки его скова обретают крепость и силу. Но прояснение это ненадолго, как осенний день, когда из дымчатой облачной прорехи проглянет пятно солнца. «И чего убиваться?» — не раз спрашивал себя Митрофан. Ведь у него отрезают всего семь десятин. Но теперь эта земля стала для него самой дорогой, самой лучшей.
Созоненко перевязывает расписки, прячет их за божницу и только две оставляет при себе. «Где наше не пропадало!» Он простит долг и Карпцу и Пидипригоре, только бы отказались от его земли.
«За свое и еще свое давай! Дождались свободы! Голоштанный Мирошниченко вертит селом как хочет…» Тоскливые и злые мысли подогревают ярость, и уже хочется плюнуть на кротовьи лазейки, по которым пустился Сафрон Варчук, и придумать что-нибудь посерьезнее.
За окном с перебоями бренчит железная, продетая сквозь столб щеколда. Созоненко поспешно кладет расписки в карман и выходит во двор. Он отпирает калитку. В проеме перед ним залитая лунным светом безнадежно понурая фигура Кузьмы. Вид его не предвещает ничего хорошего.
— Что, Кузьма? — Митрофан почему-то сторонится и дает ему дорогу, как порядочному человеку.
— Беспредельно плохо, — вяло бросает тот свои глупые слова и втаскивает за собой во двор косой столб тени.
— Говори, не тяни же! — злится Митрофан; даже при луне видно, как краснеет его пестрая физиономия.
— Что там говорить! Взбесились мужики. Вот Карпец запряг кобылу да и поехал ночью на ваше поле.
Созоненко, удивленный и обиженный, кладет руку на грудь, чтобы унять боль.
— На моей лошади и на мое же поле?
— На ваше. Так жена сказала.
— И нарезки, вражий сын, не дождался? — Побелевшие губы Созоненка дрожат.
— Там и будет ждать. Вот человек! — Кузьма поднимает сжатый кулак, в душе дивясь смелости Карпца.
— А Пидипригора что?
— Лучше и не говорить!
— Говори!
Василенко входит во двор, а Созоненко с размаху гасит калиткой лунное сияние.
— Застал я Олександра дома. Как раз после ужина с семьей про завтрашний день говорил. А у его Юрка столько книг — ну прямо как у бурсака: и возле божницы, и на лавках, и в сундуке… Уж не думает ли и этот на кого-то выучиться?