— Любарскому совхозу мы не можем дать ни единой десятины. О совхозах есть постановление Всеукраинского революционного комитета, и мы не нарушим его.
— Но надо же помочь любарцам! Помощь не противоречит постановлению революционного комитета. Они говорят: у вас земля лучше.
— Такой же чернозем. Но при нынешних порядках любарцам не поможет самая лучшая на свете земля. Не землю, а порядки меняйте у них! — горячо возразил Свирид Яковлевич.
— А чем вам не нравится их порядок? — Выпуклые глаза Кульницкого стали злее.
— Мало ли чем! Руководят совхозом не хлеборобы, а дачники.
— Коммунисты, товарищ Мирошниченко! — обрезал его Кульницкий.
— Может, где-нибудь они и коммунисты, а в глазах крестьян стали дачниками. Где же это видано, чтобы в жатву, когда день год кормит, работать восемь часов!
— Норма промышленного рабочего.
— Вот из-за этой нормы и осыпался хлеб на корню, из-за этой нормы и протягивают руку к государству: «Подайте, дяди, нужды нашей ради!» А надо, чтобы они государству помогали. Нет, для такого совхоза я и ломаного гроша не дам, не то что земли…
— Вы абсолютно не понимаете, что такое крупное хозяйство! Если нам удастся охватить все государство совхозами и трестировать их — объединить в гигантские тресты, — мы добьемся экономической эмансипации от мелкого собственника! Вот куда нам надо нацеливать свои силы! — горячо закончил Кульницкий.
— В вашей эмансипации я могу запутаться, как в арбузной ботве, — с едва скрытой насмешкой проговорил Мирошниченко. — А знаю одно: сейчас не тресты, а крестьянин должен получить свой надел. Убьете в хлеборобе вековую надежду на землю, он и на тресты станет смотреть как на барщину.
— Вы не коммунист, вы — тряпка! — прорвалось у Кульницкого, и он красиво понес к дверям свое затянутое в кожу тело.
— От кожаной куртки слышу! — крикнул вдогонку Мирошниченко.
Он имел привычку все доводить до конца, даже ссору.
— Я не забуду вам этого разговора! — бросил с порога Кульницкий. — Мы еще не так потолкуем.
— Очень возможно, — ответил Мирошниченко.
Когда в комнате остались только он и Руденко, Свирид Яковлевич отворил окно.
— Ну и начадили, задохнуться можно! — Он, морщась, с отвращением стряхнул с себя гадкую муть перебранки с Кульницким.
— Ты чего, Свирид, так сегодня развоевался? — щурясь, спросил Руденко.
— Да ведь эти красавцы в кожаных куртках святое дело губят, — не мог успокоиться Свирид Яковлевич. — Он думает, что революция — это только стрельба да митинги, красивые посулы да заседания.
— Не знаю, что он думает, а врага ты себе лихого нажил, не завидую.