Отчетливо представлялся ему мертвый Мирошниченко, сброшенный в зеленые воды Буга, виделись расстрелянные и порубленные комитетчики, их горящие хаты. И вся его земля снова лежала перед ним — неразрезанная, неподеленная; все его пять полос как пять пальцев на руке. «А то, ишь, сразу палец отсекли. Да что палец — жилы перерезали».
Крупьяк лихо вскочил в бричку и скомандовал:
— Погоняйте к пруду, там мои черти стоят!
Варчук, хмелея от прилива злой силы и восторга, так пустил коней по селу, что глаза сразу подернулись едкой слезою, а по обе стороны дороги нелепо запрыгали деревья и дома.
К нему снова приближалась его земля — она словно выплывала, кружилась и расстилалась перед бричкой, врезаясь всеми своими пятью клиньями в эти незнакомые осенние огороды.
Его сладостные и тревожные видения рассеял Крупьяк.
— Сафрон Андриевич, а кто-нибудь видел, как вы уезжали?
— Разве в селе можно утаить что-нибудь? — Сафрон вздрогнул и пожал костлявыми плечами.
— Ну, а ежели после нашего налета возьмутся за вас, что скажете? Найдется легенда?
— Скажу, был у фельдшера. У меня как раз воспитанница заболела, Марта. Малярия треплет, совсем измучилась девка, так вся и светится.
— Заедете к фельдшеру?
— Непременно. Кусок сала везу ему. Все будет чин чином.
— Я вашу осторожность знаю. — Крупьяк обнажил в улыбке ослепительный ряд мелких зубов, потом снова стал серьезен. — Фельдшер фельдшером, но вы после нашего налета не возвращайтесь в село.
— Где же мне ночевать?
Купьяк задумался, приложил руку к заломленной набекрень шапке.
— Лошади у вас хорошие, погоняйте в Винницу — прямо в губком.
— Это еще с какой стати? — удивился Варчук. — До такого высокого советского начальства пока, бог миловал, не доводилось ездить.
— Разыщите в земельном отделе моего дружка Ярему Гуркала, передадите от меня привет и кулек, а то на большевистских пайках живот не наешь. И попросите Ярему, чтоб земотдел вернул вам, как культурному хозяину, отрезанную землю.
— Голубчик, и это можно сделать по закону? — удивился и обрадовался Сафрон.
— Культурных хозяев большевики не трогают. А у вас ведь, кажется, и награда была?
— И теперь берегу серебряную медаль. Вот спасибо за совет! Ну и голова же у тебя, Омелян. Министерская!
А тот только вздохнул: он и сам был высокого мнения о своих способностях, но получилось, что даже при петлюровской атаманщине не выскочил в значительные батьки — то ранение, то острый язык, то какая-нибудь случайность отодвигали его в тень, а тем временем двадцатипятилетние сопляки выбивались в послы или министры. Правда, министров этих у Петлюры столько, что на всю Европу хватило бы с излишком, а все-таки честь — хоть в газетах пишут.