могу. Кажется, актеры, друзья покойного, что-то подобное действительно нашли и увезли
с собой. Помнится, что какой-то такой разговор при мне был, но ничего более точного я
сказать не могу. Что же касается письма его королевского величества, то я сейчас
вспоминаю, что действительно слухи о нем по городу ходили, но я так и не знаю, видел ли
его кто-нибудь из друзей и родственников покойного. Но кажется, что нет. Очень сожалею, что, кроме этих отрывочных сведений, не могу сообщить вам ничего иного, действительно
достойного вашего внимания и труда, вами затеянного".
Отрывок из второго письма тому же адресату. Начало не сохранилось — черновик.
"… от безусловно смертельного удушья, протекающего до того довольно вяло и вдруг
приобретшего галопирующее течение. Кроме того, здоровье его, как говорили мне
близкие, и без того не весьма крепкое (все мужчины в этой семье умирали рано), было
подорвано многолетним служением там, где требовалось чрезвычайное напряжение
гортани, а значит, сердца и легких. Я имел горькое счастье присутствовать при последних
минутах покойного и могу увы! — засвидетельствовать, что ни в предсмертном бреду, ни
при прощании с близкими мистер Шекспир не произнес ничего такого, что представляло
бы философский или государственный интерес. Умер он, однако, как добрый христианин, приняв святые дары, помирившись с домашними и разумно распорядившись своим
имуществом. Даже мне, юнцу, человеку совершенно ему постороннему, доктор Холл
вручил от его имени 20 шиллингов и два пенса на покупку памятного перстня, который я и
до сих пор ношу на пальце. Жене же своей он завещал вторую по качеству кровать, что
вызвало тогда же много разговоров.
Погребен сэр Виллиам в той же церкви Святой Троицы, в которой он и воспринял
таинство крещения. Как мне передавали, лет двадцать пять тому назад наследники его
водрузили над могильной плитой раскрашенный бюст покойного. Мистер Шекспир
изображен таким, каким он запомнился близким в последний год жизни. Вот, пожалуй, и
все, что могу сообщить дополнительно в ответ на ваше второе письмо. Примите же, сэр…"
Написал, бросил перо и вышел в сад. Была уже ночь, было очень, очень тихо,
кузнечики не стрекотали, и он опустился на скамейку, сник и задумался. Вот за эти
пятьдесят лет была война, резня, палач поднимал за волосы голову короля и мотал ее
перед толпой; кости лорда-протектора, вырытые из могилы, качались на виселице, — а этот
чудак все интересуется королевским рескриптом, королевской аудиенцией, еще какой-то
такой же ерундой. А что он может ему рассказать? Разве после всех этих событий не