всемилостивое, но в книге его не поместишь.
— Да, всемилостивое, всемилостивое, — покачал головой Шекспир. — Что оно
всемилостивое — с этим уж никак не поспоришь. Но что же с ним все-таки делать?
— Отдай доктору, — сказал Бербедж.
— Да? И ты думаешь, оно его обрадует? — спросил Шекспир и усмехнулся. — Виллиам, -
обратился он к племяннику, — ты слышал о том, что твой дядя беседовал с королем? Ну и
что тебе говорили об этом? О чем шла у них беседа?
Виллиам Харт, плотный, румяный парень лет шестнадцати, еще сохранивший
мальчишескую припухлость губ и багровый румянец, стоял возле ящика и не отрываясь
смотрел на дядю. Когда Шекспир окликнул его, он замешкался, хотел, кажется, что-то
сказать, но взглянул на Гроу и осекся.
— Ну, это же все знают, Виль, — мягко остерег от чего-то больного Бербедж, — не надо, а?
Но Шекспир как будто и не слышал.
— Ты, конечно, не раз слыхал, что Шекспиры пользуются особым покровительством
короны, что его величество оказал всему семейству величайшую честь, милостиво беседуя
на глазах всего двора с его старейшим членом в течение часа. Так?
— Но правда, Виллиам… — снова начал Бербедж, подходя.
Больной посмотрел на него и продолжал:
— Так об этом написали бы в придворной хронике. Кроме того, Виллиам, тебе, верно, говорили, что у твоего дяди хранится в бумагах всемилостивейший королевский рескрипт, а в нем… ну, впрочем, что в нем, этого никто не знает. Говорят всякое, а дядя скуп и
скрытен, как старый жид, умирает, а делиться тайной все равно не хочет. Думает все с
собой, забрать. Так вот, дорогой, это письмо! Оно лежит тут, — Шекспир похлопал по
папке, — и на тот свет я его, верно, не захвачу, здесь оставлю. Только, дорогой мой, это не
королевское письмо, а всего-навсего записка графа Пембрука с предписанием явиться в
назначенный день и час. Это было через неделю после того, как мы сыграли перед их
величествами "Макбета". В точно назначенное время я явился. Король принял меня… ты
слушай, слушай, Ричард, ты ведь этого ничего не знаешь.
Больной все больше и больше приподнимался с подушек, которыми он был обложен.
Глаза его горели сухо и недобро. Он, кажется, начал задыхаться, потому что провел
ладонью по груди, и Гроу заметил, что пальцы дрожат. Заметил это и Бербедж. Он
подошел к креслу и решительно сказал:
— Довольно, Виллиам, иди ложись! Вон на тебе уже лица нет. В рукописях я теперь
сам разберусь.
— Так вот, его величеству понравилась пьеса, продолжал больной, и что-то странное
дрожало в его голосе. — Он только что вернулся с прогулки и был в отличном настроении.
"Это политическая пьеса, сказал король, — англичане не привыкли к таким. Она очень