— Как же мастерски ты его, — с восхищением сказал он, насмотревшись на зверя вдоволь и каждый сантиметр поляны облазив.
— Я научился стрелять, — только и смог я найти что ответить.
Ощутив их общее беспокойство, — Коганы только начали в себя приходить, — я, с конфузом в итоге, попытался разрядить атмосферу.
— А вы кого‑нибудь подстрелили? — переменил я направление разговора.
Борис Семёнович засмеялся. Хохотал он до той поры, пока слёзы из глаз не брызнули.
— Милый мой, — потянулся Коган-отец за платком. — Кто тогда об охоте‑то думал, когда ты свалился чуть ли не насмерть?
Погода, будто услышав просьбы Полишинеля, установилась после обеда отменной. Стравинскому не пришлось дожидаться Сашу дольше назначенного ни на минуту: Александр явился, жуя находу бутерброд, и после такого нехитрого ленча, пребывал в настроении самом приподнятом.
В Зеркальном Зале после занятий, кроме них, никого не было. Большинство студентов, освободившись, высыпало на улицу; кто‑то, спеша, поехал сразу домой или же укатил, занятый другими делами.
Долго они ходили, первое время внутри училища, а после предложения Игоря — и по лежащим вблизи аллейкам, разговаривая ни о чём, проводя в обсуждении самых разных предметов своё свободное время. Полишинель нарадоваться не мог: у него появился первый и преданный ему друг! Сашу грела изнутри мысль, что хотя он теперь и покинут своею прежней компанией, у него тоже имеется свой какой‑никакой круг знакомств, несмотря и на это.
Они сейчас находились на той же самой тропинке, какою Александр когда‑то возвращался со мною домой. Здесь так же, как и всегда, в предвечернее время суток, выводил соловей свои трели.
Умиротворение разливалось совершенно особым флёром, наполняя собою воздух. Сашу всё подбивало пооткровенничать. Такие беседы он находил особым знаком доверия, и надо сказать, тут он был от истины недалеко. Из солидарности больше, поддержал его инициативу Игорь.
Саша, сбиваясь постоянно на смех, рассказал ему о том, как потерял на первом курсе куртку. История заканчивалась тем, что ему пришлось всё же облачиться в чужую, взятую в гардеробе без ведома хозяина, и лишь на следующий день обнаружить свою, как ни в чём не бывало, висевшею внизу на спинке стула в фойе.
Полишинель не имел ни малейшего представления, как ему выкрутиться и что дать взамен; никаких с ним курьёзов в его, достаточно пыльной жизни не происходило. Признаваться в том, что он никогда не имел в своей жизни близкого человека, и уж тем более девушки, ему казалось постыдным. Разоблачения собственной несостоятельности он желал в последнюю очередь.