Цветочный крест • Потешная ракета (Колядина) - страница 138

– Господи спаси… – мелко затряс главой отец Логгин. – Причем здесь баба?

– А она всегда причем…

Отец Логгин вспомнил лик Феодосии. Помолчав, он скорбно произнес:

– Аз вижу, вас не переспорить, отец Нифонт. Поедим, что ли, хлеба?

– Поедим, отец Логгин, – с сожалением возвращаясь мыслями в каморку, согласился отец Нифонт.

– А все ж таки смерть Христа была необходима, – пожевав краюшку и запив ея горячим настоем иван-чая с толикой меда, сказал отец Логгин. – А если Бог надумал бы от смерти Его спасти, то, надо полагать, совершил бы сие руками не Феодосьи какой-нибудь, а богоизбранным (отец Логгин приосанился)… да, богоизбранным рабом своим.

«Вот привязался, что банный лист к жопе, прости Господи», – подумал отец Нифонт и приветливо сказал:

– Это само собой. Ведь на все воля Божья.

– Баба Матрена, ты опять за свое? – промолвила Феодосья, извлекая из-под набитого сеном взголовья здоровый кованый нож.

Глаза у повитухи, сразу напустившей на себя рассеянность, засновали кругами, как шматки мяса, изыскиваемые жадной ложкой в горшке полупустых щей; и изловить сии сытные мяса, то бишь бегающий взгляд Матрены, казалось, не удастся. Но Феодосья строго глядела в лицо повитухи, которая, поняв, что избегнуть расправы не представляется возможным, подобрала зенки и обиженно взглянула на сродственницу.

– Бей меня, бабу старую, убей хоть вовсе, – сварливо заголосила Матрена. – А только аз для тебя стараюсь, чтоб парень у тебя родился, а не девка. А для этого, известное дело, на ложе мужеский инструмент должен под спудом лежать. Погоди, вот подсунет тебе Мария веретено али гребень, и родишь девку мокрохвостую.

– Баба Матрена! Да желаемое и алкаемое поклонами и молитвой надо испрашивать, а не баснословными верованиями. Ты бы еще наковальню мне под взголовье подсунула! Господи, прости меня грешную.

– А надобно, так и плуг волоком в твою горницу приволоку, – осмелев, погрозила Матрена. И постучала кулаком в грудь. – Пускай у бабы Матрены пуп развяжется, а только ради своей ласточки Феодосьюшки аз на любые кровавые жертвы пойду.

– Баба Матрена, у меня и без того мальчик родится. Бо аз все девять месяцев об сем каждодневно смиренно прошу в молитвах.

– На Бога надейся, а сам не плошай, – деловито сообщила Матрена. – Давай резак-то, а то уколешься, так у чадца родимое пятно в том месте выскочит.

Отдав повитухе нож, Феодосья перекрестилась и принялась сворачивать до вечера свое постное ложе, дабы не искуситься на грех ленивого и праздного дневного сна. Вот уже девять месяцев, с тех пор как посетила Феодосья соляной промысел, после чего дала обет богоугодного житья, почивала она на лавке, устланной одним лишь тонким полавочником, сотканным из полосок изношенных портищ, укрывалась старой суконкой, а под голову клала мешок из рогозы с толикой сена. В полночь и три часа ночи по крику петеля Феодосья поднималась для короткой молитвы. А в пять утра вставала окончательно. Одеяния Феодосьи становились все темнее, пока совершенно не сделались черными. Волосы она уж не учесывала с елеем и вынула из ушесов серьги. Все ее движения стали мелкими, ибо она старалась избежать упреков Божьих в грехе величия. Даже вкушать пищное Феодосья стала щепотью да по крошкам. И, глядя, как отщипывает сродственница кусочки хлеба или мелко прикусывает холодной вчерашней каши с деревянной ложки, Матрена не могла поверить, что перед ней та самая Феодосья, что еще недавно бойко стучала серебряной ложкой по миске баранины с капустой, весело объедалась блинами, норовя выхватить у Матрены из-под руки последний, с ходу опустошала чару сбитня да наверхосытку надкусывала медовый пряник. Самой Матрене постничать хотелось не так чтоб очень сильно, а вернее, тосковала она по обильному столу, но твердость Феодосии усмиряла ея ненасытную утробу. Более того, опасаясь не выдержать в глазах Господа сравнения с Феодосьей, за одним столом с ней повитуха старалась есть меньше сродственницы или уж, во всяком случае, усиленно отказываться. Время от времени Матрена ездила к Строгоновым, как бы за нуждой – проведать Зотеюшку и Любима. Там повитуха наедалась до икоты, с жаром каялась в грехе чревоугодия и возвращалась в дом Юды Ларионова, готовая продолжить подвиг постничества.