Феодосья вытянула с одра скомканную рубаху, надела ее.
– Не облекайся в портище, – потянул за подол скоморох. – Так лепнее… Дай еще на красоту твою светозарную полюбоваться.
– Ой, нет, Истомушка, грех это – нагой быть. Отец Логгин днями меня на исповеди вопросил: не подглядывала ли за наготой срамной? – отказалась Феодосья. Воспоминание об исповеди вырвало из ея груди прерывистый вздох, истолковавший Истоме, что согрешение свое полагает Феодосия зело великим!
– Это только твои кощунницы с голым пупом пляшут, – с горделивым осуждением изрекла Феодосья.
– Какие же оне мои? У меня плясавиц нет. Оне – сам по себе. На что оне мне нужны? Идут себе с ватагой и идут, не гнать же?
Прищурившись, мол, говори, говори, но, тем не менее, радостная, Феодосья одернула подол и побежала к резному влагалищу с рукоделиями. Достала синий шелк с золотой вышивкой.
– Зри!
– Ишь ты! – удивился Истома.
– Истомушка, ты как думаешь? Небесная твердь впереди солнца али позади?
– Позади, конечно. Иначе солнца через твердь не видно было бы.
– И я так мыслю! – обрадовалась Феодосья. – Точно так! А то некоторые говорят, мол, солнце позади тверди и светит через дырку, для него проверченную. А почему же эта дырка всегда разной величины?
– Али ты астрономию изучала? – изумился скоморох.
– Что?
– Аз рекши: где ты звездозаконие изучала? Какой звездоблюститель тебя обучил? Али в Тотьме астрономы есть? Не всех еще в кипятке сварили?
– Чует мое сердце, что звездоблюститель в Тотьме один – аз! – скромно пояснила Феодосия. – Вопросила нынче одного мужа про Месяц, так он изрек, что зверей на ем нет, потому что очень он маленький, разве только врабей али мышь на ем и удержится. Ну не глуп ли? Я думаю, не так уж Месяц и мал. Древо издалека тоже еле видно, а чем ближе к нему подбираешься, тем оно выше, могучее. Я мыслю, что и с Месяцем так же. А Юда – дурень просто. Ну никак не может быть Месяц меньше избы, верно? А в избе вон колико всякого добра вмещается!
– Это какой же Юда? – не вступив в дискуссию о размерах Месяца, нарочито грозно испросил Истома. – Не жених ли, собака?
На самом деле ревновать он и не собирался, более того, желал бы, чтоб у Феодосьи был суженый, покрывший его, Истомы, любодейство. Но не переносил Истома соперников ни в каком деле. «Прочь с дороги!» – был его любимый жизненный клич.
– Где? Об ком ты? Юда? Нет, это так, сродственник один дальний, – пролепетала Феодосья.
И опала с радостным вздохом душой, что обмятая дежа: «Ревнует меня Истомушка, любит…»
Истома подтолкнул поудобнее взголовье и сел, обминая в руках шитье.