Вечер. Каждый фонарь очертил свой магический круг.
Мы случились вдвоём тут. Прохожие нас не запомнят,
а мы — их. Взгляд темнеющей улицы был близорук,
провожая двоих в лабиринт полусумрачных комнат
коммуналки, в нём как светлячки папиросы и мгла…
Ты читала стихи мне, сбиваясь, по четверостишью,
полушёпотом, память в спиртном растворив, как могла…
И была, захлебнувшись прохладной предутренней тишью,
коммнунальная кухня похожа на горстку миров,
кем-то брошеных: чайник, халат на хромой табуретке,
недоеденной груши неясные контуры… Кров
мой убог, а случайные гостьи не так уж и редки.
Ты роняла ещё в беспорядке жемчужины рифм
из разорваных бус позабытого произведенья;
и я вдруг про себя удивился: мы всё говорим…
… а когда целоваться?
Приветствовал будущий день я
в холостяцкой постели разостланной прям на полу.
Дворник скрёб мостовую. Фонтанка лежала в граните.
Мне казалось, что вечер вчерашний подобен узлу,
что связал до утра наши судьбы легко будто нити.
И качнулась печаль невесомо как тени ветвей
на стене, притворившись внезапною грёзою пьяной:
мне лицо вдруг твоё показалось гораздо живей
примелькавшихся лиц тех, кто рядом со мной постоянно…
Мы с тобой не раскрыли секрет рокового узла
легковетрено свившихся жизненных ниточек длинных.
Ты оделась, стыдливо простилась и быстро ушла.
Я остался с небрежно оборваной ночью и джином.
В лунном свете стакан засверкал на столе как слюда,
мне казалась гораздо насущнее вечных вопросов
легковесная грусть, я курил и ещё наблюдал
как ты таяла в памяти словно дымок папиросы.
К недоеденной груше на кухне подкралась луна,
осветив её всю, с потемневшим разодраным боком…
и секунда была до краёв красотою полна -
город замер как инок в молитве от близости с Богом.