Однако его драма "Натан мудрый", взывающая к человеческой терпимости, так и "Гамбургская драматургия" (прочтите только некоторые главы оттуда) и затем "Воспитание человеческого рода" — эти его сочинения становятся действительно понятными только тогда, когда знаешь, что над ними работали все три воплощения этой личности: в первом воплощении — древнегреческий посвященный (просьба прочесть прекрасную статью Лессинга "Как древние изображали смерть"[111]); во втором воплощении — схоластик, воспитанный в духе средневекового аристотелизма; наконец, сам Лессинг, который нес в своей душе все, обретенное им в этих двух прошлых воплощениях, и который должен был жить теперь, в условиях цивилизации XVIII века. И если принять во внимание сказанное мною, то бросится в глаза один интересный факт.
Ведь это весьма примечательно, что вся жизнь Лессинга предстает исканием чего–то. Сам Лессинг дал выражение этой черте своего существа, своего духовного существа, в том знаменитом изречении[112], которое цитируют все снова и снова, только в филистерском понимании, ведь его цитируют всевозможные филистеры, которые не любят стремиться к чему–то определенному: "Если бы Бог держал в Своей правой руке всю полноту истины, а в Своей левой руке — вечное стремление к истине, то я пал бы пред Ним и сказал: Отче, дай мне то, что у тебя в левой руке". Это по праву мог сказать Лессинг; когда же вслед за ним это повторяет филистер, то это, разумеется, ужасно. Но важно то, что вся жизнь Лессинга была именно исканием чего–то, самым интенсивным исканием. И если быть честным, то нужно сказать: при чтении Лессинга спотыкаешься о многие сформулированные им положения, спотыкаешься как раз о самые гениальные из них. Но люди берут на себя смелость не спотыкаться, ибо Лессинг ведь объявлен великим в книгах по истории и по литературе. В действительности же часто спотыкаешься о Лессинга, или, вернее, накалываешься на него. Для того, чтобы это ощутить и понять, людям, конечно, надо читать самого Лессинга. Если же ограничиваться чтением двухтомного сочинения о Лессинге, написанного Эрихом Шмидтом, тогда на эти самые изречения, даже если они дословно цитируются Эрихом Шмидтом, нисколько не наколешься. Пусть они приводятся дословно, но то, что стоит в книге перед ними и после них, отнимает у них остроту.
И этот искатель, собственно, только в конце своей жизни земной пришел к тому, чтобы написать свое "Воспитание человеческого рода", завершающееся идеей о повторных земных жизнях. Почему же так случилось?
И вот это можно понять в связи с другим фактом, который мне тоже довелось исследовать. В моей статье о "Химической свадьбе Христиана Розенкрейца", напечатанной в журнале "Царствие", издававшемся нашим другом