Она заплакала. Больше я ее не слышала – мы отошли слишком далеко.
– Избавься от этой чертовой псины! – рявкнул Рэннок Хэмилтон. – Если эта тварь укусит меня, я ее утоплю.
На одно ужасающее мгновение я увидела Сейли, тогда еще маленького щенка, которого одна из ведьм леди Хантли держит над священным колодцем у часовни Пресвятой Девы Марии в Стоунвуде.
– Иди, Сейли, – сказала я. – Иди к Дженет. Скорее, скорее!
Он поднял мордочку и посмотрел на меня. В его умных влажных глазах отразились понимание и страх. Он вдруг заскулил и положил одну крапчатую лапку на подол моей юбки.
Рэннок Хэмилтон попытался пнуть его, и он проворно отскочил в сторону. Он взглянул на меня в последний раз, потом потрусил прочь по коридору и скрылся за углом.
Мой Сейли, мой счастливый талисман, покинул меня.
Кинмилл-хаус, графство Пертшир,5 декабря 1564 года
Когда он забрал у меня Китти, я поняла, что он собирается меня убить.
Моя маленькая Китти. Ее полное имя было Кэтрин Хэмилтон, но я не хотела так ее называть. Ей не было еще и года, но точного ее возраста я не знала – с тех пор как меня заперли в башне Кинмилл-хауса, я потеряла счет времени. Мне было известно лишь примерное время ее рождения – где-то в начале марта, а сейчас была уже зима. Моя вторая зима в Кинмилле.
Я знала, что, рожая мою девочку, я чуть не умерла. Когда мы прибыли в Кинмилл в сентябре 1563 года, я была женою Рэннока Хэмилтона, как бы сильно мы друг друга ни ненавидели. Без особой охоты – желал ли он от меня ребенка или нет, но рождение сына стало бы свидетельством его мужской силы, – он предоставил мне теплый кров, пищу, чистую воду для мытья, услуги прачки и чистое постельное белье. В моем распоряжении была служанка, в компании которой я коротала свои дни. Ее звали Нэн, а фамилии она не имела, во всяком случае, выяснить ее мне так и не удалось. Вдвоем мы шили пеленки и одежду для ребенка. Я научила Нэн ткать простые гобелены. Частенько, выглядывая из окна, я видела, как юный Джилл выгуливает лошадей. Он скакал на Лилид взад и вперед под моим окном, и я знала: он знает, что я за ним наблюдаю.
Всю эту первую зиму я жила в относительном комфорте, но меня невыносимо мучили печаль и тоска. Я так тосковала по Грэнмьюару, по Майри, по моим близким, что мне казалось, это меня убьет. Плохо же я тогда знала, что в самом деле может убить меня.
Ранней весною, когда у меня начались схватки, рожать мне помогала только старая травница. Я не могла не вспомнить ученого врача королевы, который принимал у меня роды, когда я рожала Майри; я помнила его лицо, но совершенно забыла его имя. От старухи травницы с ее сушеными листьями, припарками и горькими отварами мне было больше вреда, чем пользы, но мне все-таки удалось не потерять головы и начать кормить и нянчить Китти, едва она родилась. Крестить ее было некому – к ней не пришел ни католический священник, ни даже протестантский пастор, и я сама дала ей имя и помолилась Зеленой Даме, чтобы та благословила ее.